Эдуард Вениаминович Лимонов (Савенко) Молодой негодяй © Эдуард Лимонов оглавление 1 46
Скачать 3.04 Mb.
|
| Подайте мне женщину синюю-синюю |
3— Пьют, негодяи! Анна Моисеевна появилась в момент, когда Дуся в очередной раз наполняла юношам фужеры. Она стоит у веранды в траве, яркие глаза ее сердиты. Крупное тело затянуто в крепдешиновое платье — зелено-черно-белые цветы на теле Анны Моисеевны. В руке у Анны сумочка. Полуседые волосы завернуты в высокий шиньон. Чуть вздернутый нос придает ее красивому лицу задиристое выражение. — Ганна Мусиевна!— гуляки дружно встают.— Идите к нам, Ганна Мусиевна, и съешьте с нами киевскую котлетку! — Негодяи! Как вам не стыдно! С самого утра жрете водку…— фыркает Анна, но обходит по периметру веранду и поднимается по лестнице. Несколько представителей пролетариата, все-таки прорвавшиеся на веранду, с любопытством смотрят на происходящее. — Подлец, обманул опять Цилю Яковлевну — бедную еврейскую женщину! «Он пошел за нитками!» Простодушная Циля Яковлевна — дитя другой эпохи, ангел, на котором женился мой папа… Циля Яковлевна не знает, что такое ложь! Она простодушно поверила этому чудовищу! «За нитками он пошел!» — Ну ударь меня! Дай мне пощечину, Анна!— поэт театрально поворачивается к подруге в профиль и подставляет щеку. Геннадий Сергеевич становится изысканно любезен. — Простите нас, Ганна Мусиевна, ради Бога, и соблаговолите разделить с нами нашу скромную трапезу!— Генка берет руку Анны Моисеевны и целует ее. Затем, не отпуская ее руки, другой рукой отодвигает стул и чуть пригибает Анну к стулу. Все еще сердитая, она садится. — Дуся, пожалуйста, прибор для Анны Моисеевны… Анна Моисеевна, это я виноват в том, что ваш супруг находится здесь. Почувствовав себя одиноко и депрессивно сегодняшним утром, я обманом выманил Эда из семьи, преследуя исключительно личную и эгоистическую цель успокоения своей души… — Бедная еврейская женщина…— Анна Моисеевна заводит обычный монолог-речитатив, по видимости не реагируя на реплики Генки и поэта,— …я прибежала домой… в доме нет ни крошки… «Эдуард вышел за нитками»,— растерянно объявила мама Циля… «Ушел в девять часов, мама!— сказала я.— Сейчас одиннадцатый час. Он напился, мама!» — «Но, может быть, он еще вернется?!» — робко заметила верящая в тебя Циля Яковлевна.— Анна гневно посмотрела на поэта. Тот покорно наклонил голову, а Генка показал ему глазами и руками: «Терпи. Дай ей выговориться». — Ты не оставил бедной еврейской женщине и рубля на еду, негодяй!— продолжает Анна.— Между тем, мы прожили всю ее пенсию. У меня сейчас нет денег. Ты отлично знаешь, что я ничего не получила в аванс… После ревизии обнаружилась гигантская недостача, Геннадий,— апеллирует Анна к Генке. Генка сочувственно кивает.— Была надежда на то, что молодой негодяй закончит сегодня брюки Цинцыпера и получит десять рублей, и Циля Яковлевна спустится на Благовещенский рынок и купит еды… а молодой негодяй сбежал… — Ганна Мусиевна,— торопится Генка, пока Анна собирает силы для очередного куска монолога,— пожалуйста, согласитесь принять от меня скромное приношение,— он достает из бумажника десятку и двигает ее к Анне. — Нам не нужны ваши деньги, Геннадий Сергеевич!— гордо объявляет Анна, но смотрит на десятку заинтересованно. — Возьмите, Ганна Мусиевна! Это ведь я сманил Эда к природе от брюк Цинцыпера… Следовательно, я плачу неустойку. — А что?— Анна Моисеевна вопросительно глядит на поэта.— А что, и возьму… Ведь нам есть нечего. В доме нет ни крошки… — Не смей…— шипит поэт. Он проклинает себя за то, что забыл оставить Циле Яковлевне хотя бы пятерку из пятнадцати рублей, которые у него остались. Теперь Анна имеет право читать ему мораль и называть молодым негодяем. Вообще-то Анна побаивается своего молодого поэта, хотя она и старше его на шесть лет. А уж весу в ней, может, вдвое больше, чем в поэте. — Возьму! Вы все равно пропьете!— При помощи ловкого движения десятка оказывается в руке Анны Моисеевны и затем исчезает в ее сумочке. — Выпейте, Анна Моисеевна, водчонки!— Генка сам наливает Анне из оставленной на сей раз Дусей бутыли «Столичной».— Выпейте и забудьте заботы. Анна не выдерживает и улыбается. — Негодяи, вы третий день пьете! И не разу не вспомнили о бедной еврейской женщине, томящейся в газетном киоске. Хоть бы раз зашли в перерыв и пригласили еврейскую женщину в ресторан.— Анна выпивает водку осторожно и морщась, не так, как поэт и Генка. — А как же вы нас нашли, Анна Моисеевна?— Генка не скрывает своего удовольствия и восхищения. Он любит, чтобы что-то происходило. Им уже стало немножко скучно трепаться вдвоем, и теперь вот, пожалуйста, неожиданное явление Анны Моисеевны. — Генулик!— Анна смотрит на Генку с нескрываемым снисхождением.— Вас и молодого негодяя в единственном на весь город какао-костюме с золотой ниткой все знают. Во-первых, я зашла в «Театральный» и мне сказали, что вас видели утром идущих вверх по Сумской. Я зашла в «Люкс», и вас там не было. В «Трех мушкетерах» тоже не было. Я обежала все ваши места, и в «Автомате» Марк сказал мне, что молодой негодяй в вашей компании, Геннадий Сергеевич, углубился в Парк Шевченко… Куда могут идти такие люди, как вы, в такое время года, когда природа вся раскрылась до невозможности, и каштаны дозревают, и цветы пахнут, и мир делает любовь бесконечное количество раз?— спросила я себя.— Анна Моисеевна вздохнула. Пышные выражения — ее слабость. Очень часто она еще сдабривает свою речь строчками живых и умерших поэтов.— Такие люди, как Генулик и молодой негодяй, могут пойти только в харчевню к Дусе,— сказала я себе и прибежала сюда.— Анна Моисеевна остановилась, довольная собой.— И вот, пожалуйста,— я здесь. На работу я не пойду!— объявила она, посмотрев на свои часики.— Ни за что!— подчеркнула она и вызывающе посмотрела на «мужа».— Скажу, что заболела. — Вы можете устроиться Шерлок Холмсом в КГБ, Анна Моисеевна,— одобрил Генка.— Вполне свободно. — Ленька Иванов утверждает, что Шерлок Холмс был кокаинистом. Что в перерывах между расследованиями он нюхал кокаин…— сообщает поэт, выпив свою водку. — Ленька Иванов — мишугэн,— авторитетно заявляет Анна.— Его и из армии комиссовали именно потому, что он мишугэн. — Ничего подобного. Ленька сам хотел свалить из армии. Когда Ленька уже сержантом приезжал в отпуск, Викторушка его научил, что сделать. Самое умное — косить на шизу. Викт'ор рассказал Леньке, как он сам комиссовался. И Ленька, вернувшись в часть, проделал то же самое. Во время обеда ворвался в кухню, надел котелок с кашей себе на голову, котлетки воткнул под сержантские погоны и в таком виде выбежал в зал столовой… А в другой раз он ворвался в клуб, где солдаты смотрели фильм, и сорвал со стены экран… Но все это только для того, чтобы свалить домой, вообще-то Ленька здоровее нас с Генкой,— заключает Эд апологию Иванова. — Я думаю, Эд, Анна права. Ленчик Иванов все-таки шиза,— не соглашается Генка.— Не буйный, но достаточно безумный. Ты замечал, какой у него взгляд? — Ой, а кто здоровый? Ганна Мусиевна здоровая?!— поэт презрительно смеется. — Я пыталась покончить с собой только один раз. А ты, Эд,— много раз!— почти кричит Анна и вскакивает со стула.— Да, я получила первую группу инвалидности как шиза, но мне было 19 лет, и меня бросил этот сукин сын — мой первый муж. Когда тебе 19 лет, то ты еще доверяешь людям!— Анна Моисеевна, бросив агрессивный взгляд на насторожившееся козье племя, садится. — Черт с ним, с Ивановым…— успокаивает их Генка.— Давайте выпьем за вас, Анна Моисеевна, и за вас, Эдуард Вениаминович, за ваше содружество. Да будет оно долгим и прочным! — За наше сожительство! За наш незаконный брак!— смеется Анна.— За нашу ситуацию! Ты знаешь, Генулик, когда молодой негодяй уже жил со мной в моей комнате, но мы делали вид, что он со мной не живет… Я громко хлопала дверью на ночь, обманывая мою бедную мамочку… Так вот, тогда моя тетка Гинда предложила нам поселить в маленькую комнату двух квартиранток-девочек, дабы улучшить наше материальное положение. Интеллигентная Циля Яковлевна не могла признаться сестре своего умершего любимого мужа, что ее дочь держит в комнате мальчишку на семь лет моложе ее и спит с ним. «Ах, Гинда, у нас в доме такая ситуация!» — только и сказала моя мама. Бедная моя мама! Как ей не повезло в жизни. Папа Моисей умер от инфаркта, у дочери никак не складывается личная жизнь… — Зато вторая дочь замужем за директором фабрики. Живет в Киеве, на главной улице — на Крещатике, в буржуазной большой квартире. О таком зяте, как Теодор, можно только мечтать. Директор фабрики… — Сестрица порядочная, даже тошно,— соглашается Анна Моисеевна, поедая малосольный огурец,— но моя племянница Стелка — блядь. И обещает быть еще более ужасной блядью. Она уже сейчас не пропускает ни одного мужика. Генулик, у этой долговязой Стелки по пачке хуев в каждом глазу… Первый аборт девчонка сделала в 14 лет!.. Да я лишилась невинности только в восемнадцать… Генка хохочет. — Другие времена — другие нравы, Анна Моисеевна! — «О, Лотрек, ведь тебе никогда не достать до педалей!» — вдруг скандирует Анна.— «О, Лотрек… все ли бары ты нынче облазил… Всех ли баб перелапал?»…— Анна замолкает, как обычно потеряв следующие строчки. — Это чьи?— спрашивает Генка с уважением, он считает Анну интеллигентной и начитанной женщиной. — Милославский. Из ранних стихов,— морщится Эд.— Юра позирует, французит и гнусавит. Блатную романтику парижской жизни в кафе и ателье разводит. Лотрек… — «А еще я запомнил, как те Магдалины все латали шинели рябому Христу…» — нахально глядя на «супруга», Анна опять читает Милославского. И, разумеется, не помнит последующих строчек.— «Три бандита с Афродитой у костра!» — выдавливает она и замолкает. Анькина память заполнена обрывками стихов, песен, когда-то услышанными или прочитанными умными фразами, изречениями философов и писателей. Время от времени Анна извлекает на свет божий обрывок: линию, строчку, фрагмент — и украшает ими свои монологи, которые она произносит при всяком удобном случае. Когда они только познакомились, юноше с харьковской окраины, только что уволившемуся по собственному желанию из литейного цеха завода «Серп и Молот», эрудиция Анны Моисеевны казалась вершиной интеллигентности. Сейчас Эдуард, ставший Лимоновым, подсмеивается над Анькиными «потоками сознания». Он затягивает нараспев, подражая напыщенному романтизму, с каким, так ему кажется, Анна читает стихи: ^ Я проведу на спине у ней линию И на той линии буду женат… Ах, мне бы не надо бы с нею женатиться, Лучше с котами на крыше лунатиться… — Замолчи, подлый Савенко!— кричит Анна.— Не коверкай стихи моего друга Бурича. Ты еще не дорос до их понимания! — Плохой поэт,— безжалостно констатирует Лимонов.— Я, Генка, долгое время считал, что Бурич — хороший поэт, во всяком случае оригинальный, и вдруг — попадается мне в руки книжка польского поэта Ружевича. И что же я вижу, Генка?! Манера Ружевича как две капли воды похожа на манеру Бурича! А! Как это называется? Плагиат! Особенно если учесть, что Бурич и его жена делают деньги, переводя польских поэтов! — Бурич прекрасный поэт!— глаза Анны с неуверенной ненавистью упираются в «супруга».— Именно потому Вову Бурича так мало и неохотно печатают. — «Вову…» — фыркает «супруг».— Да он, говорят, уже лысый как колено. Вагрич видел его в Москве, твоего Вовика. Толстый, обожравшийся жлоб. Буржуа от литературы. — Неправда! Бурич очень красивый. Кудри, как у Аполлона… Бах, наверное, ошибся, и это был не Бурич… — Как же, ошибся… Он это был — Аполлон, друг твоего мужа — гения из Симферополя… — Они все были очень талантливые, Генка. Не слушай молодого негодяя. Талантливые и необыкновенно интеллигентные. Они все знали. Они все время читали. Они были образованнее вас… — Талант не имеет ничего общего с образованием,— морщится Эд. Эдуард ревнует Анну к ее поколению. К бывшему мужу — режиссеру телевидения, к друзьям мужа, перебравшимся в Москву,— поэту Буричу, кинокритику Мирону Черненко, к художнику Брусиловскому. Для харьковских юношей возраста Эда, для богемы и декадентов, по нескольку раз в день приходящих в «Автомат» выпить чашечку кофе, Москва, как для чеховских трех сестер, горит впереди манящим ослепительным светом, символом успеха и победы. Из сверстников Анны особенно знаменит художник Брусиловский. Вагрич Бахчанян отзывается о работах Брусиловского с почтением. Брусиловский давно уже выставляется и на международных выставках, и время от времени репродукции его вещей печатают западные журналы. Меньше всех добился бывший муж Анны, он и живет не в Москве, но в Симферополе. Эдуард очень хочет в Москву, потому и примеривает предыдущее поколение (они на десять — пятнадцать лет старше) на себя. Примеривает, оспаривает и высмеивает Анькино прошлое во имя ее настоящего с ним, Эдуардом Лимоновым. Солнце вдруг скатывается с крыши «харчевни» прямо на стол, и деревянный, отскобленный, много раз мытый, уставленный тарелками с закусками, сосудами с водкой и лимонадом, стол вдруг вспыхивает. Очень красивый у них стол, читатель. Салат из красных, как кровь, украинских помидоров и нежно-зеленых огурцов, на которых каплями вспыхивает подсолнечное масло, много раз преломившееся в фужерах и граненых стаканах солнце, много солнца, месиво солнца на столе. Загорелые темные руки поэта, руки Анны, ее ногти, как всегда покрытые необыкновенным лиловым лаком, Генкина красивая рука, обхватившая стебель фужера… Камень в Генкиной запонке, вдруг поймав в себя солнце, испускает тонкий красный луч. — Камень настоящий?— Анна хватает Генку за руку. В голосе ее уважение. — Какой там!— Генка смеется.— Фальшивый. Но модно. Настоящий я бы давно заложил. — Ох, Генулик… Сергей Сергеевич когда-нибудь получит разрыв сердца из-за тебя. — Пустяки, Анна. У папы много денег. И потом он мне кое-что должен в этой жизни… |
Похожие:
 | | ||
| | Кухня («Только кухню мою вспоминаю…») из сборника «Прогулки Валентина» (1968 год) | |
| Землетрясение и затмение («Я был в Душанбе. Вниз упали картины…») Спасибо, сербский капитан! («Хоть я на фронте пил вино…») | | Алексеем Хозеевым. Вчера поиски дезертира возобновились. В них принимают участие свыше 200 военнослужащих и сотрудников правоохранительных... |
| В «Русской Мысли», в статье о разгромленной выставке в Москве, приведено стихотворение «Икар» и сказано, что, его написал «молодой... | | Три деревенских стихотворения «Лампа. Книга и машинка…»; «Там дальше — поле кукурузы…»; «Землекопную оду…» |
| Прованса, Константин Леонтьев умер, постриженный в монахи, Джон Лейденский сложил голову на плахе, Жан Жене — в Париже, но вдали... | | Я намеренно озаглавил свою статью призывом Солженицына к советской интеллигенции, потому что речь в ней пойдет именно о случаях лжи.... |