Эдуард Вениаминович Лимонов (Савенко)
 Священные монстры
портреты
© Эдуард Лимонов
содержание
Предисловие
Пушкин: поэт для календарей
Достоевский: 16 кадров в секунду
Бодлер: новый эстетизм
Де Сад: создатель вселенной насилия
Константин Леонтьев: эстет
Велемир Хлебников: святой
Мистический фашист: Гумилев
Ницше: отверженный
Винсент Ван-Гог: волосатые звезды
Набоков: отвращение к женщине
Луи-Фердинанд Селин: желчный инвалид
Жан Жане: вор
Эдит Пиаф: воровка
Адольф Гитлер: художник
Владимир Ленин: эмигрант
Бенито Муссолини: опыт неудачника
Пьер-Паоло Пазолини: ненавидимый
Джон Лейденский: сексуальная революция Средневековья
Слободан Милошевич: битва за Сербию
Че Гевара: gerilliero heroico
Гоголь: бессмертные типы
Оноре де Бальзак: первый писатель
Джордж Оруэлл: ренегат
Генри Миллер: «китаец»
Маяковский: позер
Булгаков: льстит обывателю
Юкио Мишима: да, Смерть!
Александр Блок: гениальный п…острадатель
Родован Караджич: президент мертвой республики
Рудольф Нуриев: блистательный
Юлиус Эвола: Маркс традиционализма
Лев Толстой: писатель для хрестоматий
Хэмингвэй: росла ли шерсть на груди?
Зигмунд Фрейд: доктор Фройд
Эдгар По: поэт и девочка
Фоменко/Носовский: великая ревизия истории
Гийом Аполлинер: несчастный в любви
Оскар Уальд: conversationalist
Робер Денар: полковник Боб, солдат удачи
Борис Савинков: террорист
Барон Унгерн фон Штернберг: черный барон
Мао Тзэдонг (Мао): император-крестьянин
Вольфганг-Амадей Моцарт: божественный
Джон Леннон: жучило
Чарлз Мэнсон: чудовище обывательских снов
Жан Марэ: весь Париж
Норма Джин: девка
Изидор Дюкасс / граф Лотреамон: профессор гипнотизма
Элвис Пресли: «Пелвис» всеамериканский
Петр I: выродок
Сахаров: «он помогал»
Юрий Гагарин: погоны из ртути
Предисловие
Всех культовых личностей, собранных мною по прихоти моей как приязни, так и неприязни, объединяет не только бешеное поклонение как толп, так и горсточек рафинированных поклонников. В них во всех есть бешенство души, позволившее им дойти до логического конца своих судеб: Пазолини нашел свою судьбу на вонючем пляже в Остии, убитый персонажем своего фильма и книги («Рагаццы»), Мишима вскрыл живот на балконе штаба японской армии, по заветам «Хагакурэ», которую он так бешено рекомендовал современникам, Ван Гог прострелил свою гениальную, безумную голову в кукурузном поле под палящим солнцем Прованса, Константин Леонтьев умер, постриженный в монахи, Джон Лейденский сложил голову на плахе, Жан Жене — в Париже, но вдали от мира, спрятавшись в арабском отеле, и похоронен в Тунисе, Ницше в сумасшедшем доме… Сад в тюрьме, замаскировавшейся под сумасшедший дом.
Эта книга не предназначается для обывателя. Она предназначается для редких и странных детей, которые порою рождаются у обывателей. Для того чтобы их поощрить: смотрите, какие были les monstres sacres, священные монстры, вот какими можно быть. Большинство населения планеты, увы, живет овощной жизнью.
Книга написана в тюрьме, в первые дни пребывания в следственном изоляторе «Лефортово», я, помню, ходил по камере часами и повторял себе, дабы укрепить свой дух, имена Великих узников: Достоевский, Сад, Жан Жене, Сервантес, Достоевский, Сад… Звучали эти мои заклинания молитвой, так я повторял ежедневно, а по прошествии нескольких дней стал писать эту книгу. Мне хотелось думать о Великих и укрепляться их именами и судьбами.
Одновременно это и ревизионистская книга. Ну, на Пушкина наезжали не раз. Но обозвать его поэтом для календарей еще никто не отважился. Я думаю, что помещичий поэт Пушкин настолько устарел, что уже наше ничто. Надо было об этом сказать. Так же как и о банальности Льва Толстого и о том, что Достоевский для создания драматизма использовал простой трюк увеличения скорости, успешно выдавал своих протагонистов, невротиков и психопатов, за русских. Я полагаю, что ревизионизм — это хорошо. Он заставляет думать, и, таким образом, человечество не спит, движется успешно, строит свой дом у подножья вулкана. Мне всегда хотелось быть тем базлающим мальчиком из сказки Андерсена, который завопил: «А король-то голый!» И мальчику не важно, что будет потом, что все бросятся бить его — ведь боль побоев ничто в сравнении с неизъяснимым удовольствием возопить правду.
И еще: это бедные записки. От них пахнет парашей и тюремным ватником, который я подкладываю себе под задницу, приходя писать в камеру №25. (Часть записок написана в камере №24.) Бедные, потому что справочной литературы или хотя бы энциклопедического словаря, чтобы уточнить даты, у меня нет. Синий обшарпанный дубок — столик размером 30x60, два блокнота на нем, три ручки — вот вся бухгалтерия и библиотека.
|
