Лариса Казакевич "Дело о побеге"
Скачать 377.46 Kb.
|
1 2
| Лариса Казакевич "Дело о побеге" (Публикация в израильской газете "Вести", приложение "Окна" от 9 мая 2013г.(с.12, 16,18; от 16 мая 2013г.(с.18, 19,22; от23 мая 2013г., с. 29,30,32) В 1941 году, когда началась война, папа отправился на фронт – в ополчение, а мама с нами – в эвакуацию. Дело в том, что папа был так называемым белобилетником, то есть подчистую освобожденным от военной службы. В 35-м году, когда его сверстники призывались в армию, комиссия признала его негодным к военной службе по причине сильной близорукости – минус восемь и минус десять, то есть без очков он практически не видел. У меня такое же зрение, и я знаю, что это такое. Он ходил к военному начальству, писал письма в воинские инстанции. Но все было напрасно. А в 41-м, как я понимаю, для поступления в ополчение никаких документов не требовалось – брали всех. 3 июля 41-го года папа записался в ополчение и 10 июля ушел на войну. Как случилось, что папу направили в школу по подготовке младшего командного состава, я не знаю, может быть, приняли во внимание его блестящее знание немецкого и интеллектуальный уровень. Но так случилось. И вот тут папе пришлось пойти на обман. Проверяли зрение, и было ясно, что по зрению ему не пройти. А экзамены вместе с ним сдавал Даниил Данин, впоследствии известный писатель и журналист и столь же известный космополит. И у него зрение было гораздо лучше – «проходное». Поскольку диоптрии проверяли по очкам, а не так, как мы привыкли, – по таблице на стене, папа «одолжил» у него очки и был признан годным для исправления обязанностей младшего командира. О пребывании на этих курсах я ничего не знаю, кроме одной смешной и трогательной подробности, о которой рассказал папа. Рано утром его и дядю Даню пришли будить – им пора было заступать на караул. И они, еле продрав глаза, посмотрели друг на друга и в один голос сказали: «Спи, царица Спарты, рано еще, сыро еще…» И с этими пастернаковскими словами они открыли глаза и поднялись, готовые к служебной деятельности. Вот какие наши лейтенанты! А говорят – Ташкент, Ташкент… Папа вообще очень любил стихи Пастернака. Вот отрывок из его письма Даниилу Данину (42-й год): Мне писали из Чистополя, что Борис Пастернак переводит «Ромео и Джульетту». Я написал моему адресату о нашей любви к Б[орису] Л[еонидовичу] и о том, как мы в условиях тяжелейших как-то утешались его стихами, и просил передать ему это. Пусть будет рад, что и он пригодился на войне. О папиной отваге на фронте, о его дружбе с генералом Выдриганом написано много – в книге «Воспоминания о Казакевиче», в газетах – российских, израильских и американских, есть книга А. Тверского о дружбе Выдригана и Казакевича, называется она «Генерал и писатель». Папа не рассказывал нам о войне, только однажды вспомнил, как в офицерской столовой, во время обеда, один из офицеров начал рассказывать скверный еврейский анекдот, и папа встал, подошел к нему и размазал по его физиономии горячую котлету, которая лежала у того на тарелке. Это так похоже на папу! Есть воспоминания о Казакевиче на фронте, документы, наградные листы… В 1966 году в издательстве «Наука» в серии «Литературное наследство» вышел двухтомник «Советские писатели на фронтах Великой Отечественной войны». Есть там и материал «Военный путь Э.Г. Казакевича». Это письма жене (нашей маме), его сестре – Галине Генриховне, ее мужу – журналисту Зиновию Гуревичу, писателю и журналисту Данину, деловые письма, планы действий разведки, составленные Казакевичем, отчеты Казакевича по организации и проведению войсковой разведки, наградные листы на Э.Г. Казакевича, и т. д., и т. п. Сейчас я перечитала эти папины письма военного времени, и мне захотелось целиком, без пропусков, перепечатать их в эту книгу о нашей жизни. Есть такое выражение: документ эпохи. И вот это и есть документ эпохи. Цитирую: «В сентябре 1941 г. Казакевич был направлен на краткосрочные курсы по подготовке младших командиров… Вскоре началось тяжелое время отступления, и учения проходили вперемежку с боями. Вот что рассказывает об этом времени Н.М. Кулагин, доцент Московского авиационно-технологического института: “Это было 6 октября под Гжатском, в районе села Покрова. Мы наспех окопались и открыли огонь по противнику. В кустарнике, на косогоре, со станковым пулеметом действовал Казакевич. Нас обстреливали с самолетов, из минометов и пулеметов. Мы несли большие потери. Ночью Казакевич с группой бойцов ходил в разведку, а утром, когда бой возобновился, я снова видел Казакевича, выпускающего очередь за очередью из станкового пулемета. В последние часы, когда кончился запас лент, я видел бешено мчавшегося на линии фронта Казакевича с автоматом и гранатами. Бригаду разбили, бойцы группами, отстреливаясь, отходили на восток. В этой суматохе я потерял из глаз своего друга. Этот рассказ Н.М. Кулагин передал жене Казакевича в собственноручной записи». Папа воевал, попадал в госпитали после ранений, возвращался на фронт, а мы – мама, моя старшая сестра Женя и я - отбыли в эвакуацию. Долго ехали в товарном поезде. Я помню тюрю – так называлась еда, которой нас кормили, – что-то намешанное в кипяток, за которым мама выходила на остановках. Тюря мне очень нравилась, казалась необычайно вкусной. Наверное, поэтому я довольно долгое время любила ее подобие - намешанный в теплой воде или чае хлеб. Помню мое волнение на остановках – вдруг мама не успеет вернуться. Помню такой эпизод. На очередной остановке, как всегда, мамы выскочили из вагонов за кипятком и какой-нибудь едой, и поезд вдруг тронулся. И в этот момент мамы закричали на перроне, а дети – в вагонах. Это был не просто громкий, а громоподобный вопль страха, отчаяния… К счастью, вскоре выяснилось, что поезд просто перевели на другой путь. И больше ничего не помню об этой поездке. Только в Израиле я узнала о некоторых подробностях - от мамы. Нашими соседями по нарам была чета Шишко - он, вечно недовольный и раздраженный господинчик, и его мягкая, терпеливая его жена. Он как-то – просто так, для разговора, от скуки - спросил маму, где ее муж. Она ответила, что он на фронте, куда ушел добровольно, так как не подлежит мобилизации по состоянию здоровья, что она потеряла с ним связь и очень волнуется, так как не знает, что с ним и где он. Он спросил, кто он. Мама ответила, что фамилия его Казакевич, что он член Союза писателей, еврейский поэт и пишет на еврейском языке. И тут Шишко сказал: «То, что ваш муж ушел добровольно на фронт, - это весьма похвально. То, что он сражается, защищая Москву, - это весьма и весьма похвально. Но я не понимаю: почему еврейский поэт Казакевич должен ходить по московским улицам? Пусть ходит по улицам любого другого города, но только не по московским». Это было в октябре 1941 года. Самое интересное произошло после войны, когда папа был уже известным прозаиком, лауреатом Сталинской премии. Шишко, оказывается, был писателем, и его роман вызвал резкую критику – была критическая статья в «Известиях», что грозило тогда весьма тяжелыми последствиями. Молодым людям этого не понять, а мы, жившие в то время, очень хорошо это понимаем. Фадеев прислал папе этот роман Шишко и статью в «Известиях» с просьбой об отзыве в связи с критикой. И папа написал вполне положительную рецензию, в которой доказывал несостоятельность обвинений автора статьи, чего, как ни странно, хватило для того, чтобы критика утихла. Странно еще и потому, что папу в это время сильно ругали за повесть «Двое в степи». Фадеев позвонил и сказал, что рецензия ему очень понравилась, что она сыграла свою положительную роль в деле Шишко, что он (Фадеев, а не Шишко) благодарит за нее Казакевича. И еще он признался, что предлагал написать рецензию на этот роман Шишко другим писателям, но они отказались, и что он был уверен, что папа тоже откажется. Он даже предложил опубликовать папин отзыв в «Литературной газете» или в журнале, но папа отказался, сказав, что не для того ее писал. «Так обстояли дела с заступничеством. Мог ли предположить А. Шишко осенью 41-го года, едучи из Москвы в Ташкент, что Казакевич, сражавшийся на московском направлении, которого Шишко решительно лишил права ходить по московским улицам, в 1949-м бесстрашно и решительно встанет на его защиту от беспочвенных и явно злонамеренных обвинений?» - это цитата из маминых «Рассказов по памяти» - интересных и прекрасно написанных былей советских времен (напечатаны в журнале «Окна» - приложении к газете «Вести»). Папа в одном из своих писем с фронта писал маме, что она описала нашу жизнь в эвакуации с литературным блеском. Действительно, у мамы наверняка был литературный талант, но она настолько растворилась в папе и нашей семейной жизни, что, к сожалению, пренебрегла им, как и другими своими талантами. Не знаю, рассказала ли мама папе об этом случае в поезде. Зная папу, я вполне могу предположить, что, даже зная об этом, он написал свое впечатление о романе вполне объективно и непредвзято. Как я уже написала, об этом разговоре в поезде в 41-м году я узнала от мамы только здесь, в Израиле. Ах, как часто я жалею о том, что наши родители мало рассказывали нам о себе, о житейских обстоятельствах их жизни до того, как мы родились, и об обстоятельствах нашей жизни, когда мы были маленькими! А с другой стороны, эти обстоятельства были таковы, что детям рассказывать о них было довольно опасно. Помню, как-то мама и папа говорили об арестах и вообще о том, что происходит в стране. Они не учли, что кто-то из детей может их услышать. А я читала в соседней комнате и все слышала. Назавтра в школе я сказала моей подружке Наде, что нужно поговорить. После школы мы вышли вместе и ходили по улицам. И я ей рассказала то, о чем говорили родители. Что я была дурочка, это понятно. Но это счастье, что Надя никому об этом не рассказала. А было это еще при Сталине. Уже потом, когда мы подросли, да и времена изменились, накануне Нового года, когда мы всем семейством, разумеется, вместе с Надей, которая у нас бывала очень частым гостем, наряжали елку, мы рассказали папе об этом. Папа встал на колени перед нами и сказал как бы в шутку, но и всерьез: «Девочки, спасибо, что вы не Павлики Морозовы!» В 41-м в Андижане (тогда Узбекская ССР), куда прибыл наш товарный поезд с эвакуированными, мы сразу попали в больницу. Я там переболела почти всеми детскими болезнями, но благополучно выздоровела. А мама сидела около Жени в другом отделении – Жене сделали операцию, которая называлась «трепанация черепа». В этом отделении мамы находились с детьми, но как бы нелегально. Их не кормили. И они по очереди выскальзывали на волю, собрав деньги со всех, покупали какую-то немудреную пищу и проскакивали обратно. А я, уже здоровая, пребывала в инфекционном отделении, на кровати в комнате для сестер, потому что меня некуда было выписать. Помню, что сестры очень хорошо ко мне относились, даже баловали меня. Помню, как я прыгала на кровати и сломала матрас. Помню, как в стеклянном шкафчике для лекарств бутылочки и скляночки начали подпрыгивать и ползти к дверцам. Это было землетрясение, к счастью, несильное. Но тогда я этого не знала и очень удивилась. Иногда одна из медсестер брала меня на руки и подносила к окошечку в двери, и там была мама. Зайти она не могла, ведь отделение было инфекционным. Однажды пришла какая-то тетя и начала спрашивать, как меня зовут и как зовут родителей, видимо, были еще какие-то вопросы. Я сказала: зовут Ляля, папу зовут Эма. И они записали «Ляля Эмовна». Оказывается, в Андижане была семья папиной сестры – тети Люси. Ее взяли на работу – разбираться со списками эвакуированных. Когда она увидела «Ляля Эмовна», она поняла, что это мы. В марте 1942 года папа подал заявление и был принят в кандидаты партии, а через год стал полноправным членом Коммунистической партии. Когда я пишу эти строки, я думаю о том, как непросто было ему (да и не только ему, а многим нашим отцам и дедам), воспитанному в любви и уважении к революции, к советскому строю, к советской действительности и при этом прекрасно понимавшему, что происходит в стране. Нужно было жить с этим, совмещать впитанное с детства с теми изменениями, которые он видел, и с прозрением того грядущего, которое ему, человеку умному, проницательному, ясно виделось. У Александра Альфредовича Бека есть роман «Новое назначение». Вначале он назывался «Сшибка». В нем рассказывается о назначении героя на пост начальника очень важного промышленного главка (так тогда назывались министерства). Назначил его Сталин. И Бек рассказывает о той тяжелейшей сшибке в сознании человека, любящего свое дело и умеющего его делать, порядочного, честного, в общем, нормального человека, с тем порядком вещей, с той системой, которая существовала тогда. И он заболевает раком и умирает. Мой папа тоже умер от рака, совсем молодым, в 49 лет. Он не дожил до 50-летия пять месяцев. Но вернусь к военному времени. В 1942 году после ранения и госпиталя папу направили во Владимир в газету «Боевые резервы». Вот что он пишет маме по этому поводу. (Когда я привожу отрывки из писем без указания адресата, это письма маме. В других письмах я указываю адресатов.) Владимир, 18.7.42 Я назначен заместителем редактора военной газеты. Таким образом, меня, неожиданно для меня самого и без каких-либо просьб с моей стороны, вернули некоторым образом к моей довоенной специальности. Папа был во Владимире, а мы волею судеб попали в деревеньку Зигановку (Башкирская автономная республика). Мама каким-то образом узнала, что там находятся ее сестра – тетя Галя, ее дочь Аллочка, дедушка и бабушка. И мы поехали к ним из Андижана. В Андижане было, как я понимаю, очень тяжело – после больницы нас приютила эвакуированная семья – мы жили с ними в одной комнате, работы там не было – слишком много народу приехало. Помню, при выходе из этой комнаты слева был глубокий подвал, без крышки, совершенно открытый, и я боялась, что упаду туда. И однажды я действительно полетела вниз. Видимо, я закричала, и мама выбежала и схватила меня за пятку. И помню чувство бесконечного голода. Итак, мы поехали в Башкирию. Думаю, мама решила, что вместе с тетей Галей в деревне будет все-таки полегче. Из моих впечатлений о деревне опять-таки помню состояние постоянного голода. Помню ужасно невкусные котлеты из крапивы – я могла съесть только поджаристую корочку, а от непрожаренной середины меня начинало тошнить. И еще – мороз и много снега. Мама с тетей Галей на лошадях ездили в лес за дровами для нашей печки. Мама рассказывала, что на обратной дороге, обычно уже в сумерках, они слышали завывание волков. Наши мамы работали в колхозе. Мама в Кременчуге после школы окончила техникум механизации сельского хозяйства, так что в колхозе это пригодилось. А дедушка работал ночным сторожем в МТС, заболел воспалением легких и умер. Папа разыскивал нас и разыскал – в Зигановке. Вот некоторые папины письма маме в эту деревеньку. 14.8.42 В связи с имеющимся досугом перечитал твои два последних письма. Меня еще раз рассмешил приведенный в письме диалог Женички, Лялички и Аллочки о том, «старенький ли я уже или еще молодой!». Женичка показала себя романтической натурой, не лишенной фантазии. В противовес ей Ляличка – натура весьма уравновешенная, делающая свои умозаключения на основании голого опыта – чистая эмпиристка, рационалистка французской школы XVIII века. Ее слова о том, что «раз мама не стала старенькой, значит, и папа тоже», достойны барона Гольбаха. Аллочка, в силу своей большей зрелости [она была старше Жени на год с лишним], не удовлетворилась таким грубо-эмпирическим объяснением природы вещей, разъяснила вопрос уже скорей по-марксистски, с полным учетом существующих в данный момент условий классовой борьбы. Но в общем наиболее зрелой, может быть, показала себя идеалистка Женичка, несмотря на то, что ее философская концепция на первый взгляд и кажется кантиански-наивной. Но в ее словах – горький опыт человека, видевшего немало горя и ожидающего от жизни многих каверз даже вопреки логике вещей. «Не ищи логики в жизни!» – так мощным колоколом звучит философия шестилетней Гипатии (была такая женщина-философ в Александрии лет 1500 тому назад) – от нее, от жизни, можно ожидать любых неприятных сюрпризов. ^ Ты спрашиваешь меня о положении на фронтах. Положение тяжелое, но не нужно ни в коем случае ударяться в панику. Побежден тот, кто чувствует себя побежденным, справедливо говорил Клаузевиц. Это чувство не должно и не может быть у нас. Немца остановят и погонят. И это будет, и будет в нынешнем году. Я твердо надеюсь на это. ^ Только что получил письмо, в котором ты описываешь свою хреновскую жизнь. Описываешь ты ее очень живо, с блеском литературным, но от этого она не легче. Напиши вместе с Галей о ваших планах… Главное – картошка, хлеб, дрова. А насчет мучений нравственных – вас двое взрослых, самостоятельных, видавших виды людей, прошедших Биробиджан, харьковский дом отдыха [тетя Галя в 37-м была арестована вместе с мужем, но, к счастью, ее быстро выпустили], и т. д., и т. п. Ты не одинока, с тобой сестра – человек, видимо, решительный. Да и ты тоже не лыком шита, хотя среди лыка живешь… ^ 5.12.42 …Моя милая, если бы не постоянные думы о вас, от которых так иногда тяжело. Но в сердце непоколебимая уверенность в том, что мы будем все вместе и я продолжу свои труды – хороши они или плохи, но я ими жил и часто думаю о моем «Колумбе» [папа имеет в виду свою пьесу «Адмирал океана», которую он не закончил], о «Моцарте» [перед войной папа написал первые шесть эпизодов сценария музыкального фильма «Моцарт», которого он очень любил, и в воскресенье утром, 22 июня 1941 года, повез их в Москву и там узнал о нападении Германии на Советский Союз] и о десятках еще не написанных вещей. Утешаюсь тем, что как только кончится война, я начну писать роман – большую книгу, которая иногда болезненно ощутимо стучит в сердце, как ребенок восьми месяцев стучит в сердце матери. Она уже готова, может быть, и нужно только, чтобы не было войны, а были – ты, Женичка и Ляличка и много белой бумаги на столе. А это будет… Немцев в Сталинграде и на Центральном фронте теснят на запад. Конечно, это только начало, но начало многообещающее. Это, как сказал Черчилль об операциях союзников в Северной Африке, «еще не конец, это даже, возможно, не начало конца, но это уже конец начала…». В марте 43-го года папа получил отпуск и приехал к нам в Зигановку. В мартовских номерах «Окон» - приложении к газете «Вести» – был напечатан «Дневник сентиментального путешествия мл. лейтенанта Казакевича к жене и детям в Башкирскую республику в дни войны 1941-1942 г. (март 1943 г.)». В дневнике подробно рассказывается об этом путешествии, большая часть которого состояла из пересадок из поезда в поезд, переходов пешком, поездки на санях и т. п. А до этого – долгие и настоятельные просьбы об отпуске начальству газеты во Владимире, но начальство юлило и отговаривалось недостатком времени вот в этот данный момент. Наконец приказ об отпуске был подписан, и папа пустился в долгое и, я бы сказала, трагическое путешествие. Трагическое – потому, что папа описывает попутчиков – изголодавшихся женщин и детей, часто довольно разухабистых военных и прочую публику военных лет, наблюдает самые разные сцены жизни военных лет. А самым ужасным было то, что у папы украли чемодан с продуктами, который он нам вез. Вот запись из папиного «Дневника сентиментального путешествия» об этом событии: ^ Ст. Ульяновск Случилось. Сел в Рузаевке в плацкартный вагон, и буквально через полчаса украли чемодан. Я спал крепко после трех бессонных ночей. Пропало все, что я собирал для детей с таким тщанием и любовью. Продукты – сахар, хлеб, рыба, колбаса, концентраты, консервы, конверты, зубной порошок, мыло, печенье – все... С пистолетом в руке обошел все вагоны, но вор, конечно, успел сойти… ^ И еще одна запись: Их еда – лепешки из муки вместо хлеба (на хлебопеченье нужно много дров) и картошка в мундирах (в мундирах для экономии шелухи), а также комбинация из этих двух вещей – знаменитая в нынешних районах затируха, которую я деликатности ради назвал «консоме». ^ Миленькие мои, они были счастливы и тем, что я приехал. И еще одна запись: Отныне моя задача – помогать семье более активно. 1) Вырученные за сахар деньги – рублей 500 отсылать им ежемесячно. 2) У А. Г. ее продукцию обращать на те же цели. 3) Полученные у Мисника обращать на то же. 4) Продать валенки для того же… У нас папа пробыл только три дня и пустился в обратный путь, опоздав из отпуска на три дня – опять-таки из-за трудностей с транспортом. К моему стыду, ничего не помню об этих трех днях, кроме того, что родители пошли в местный магазин и им выдали хлеб – наверняка по случаю приезда офицера-фронтовика. Все эти годы мне казалось, что это был белейший и, конечно, вкуснейший хлеб. И уже потом, во взрослом состоянии, я вспомнила об этом, спросила у мамы, и она мне сказала, что он был черный, вязкий и совсем не вкусный. Вот так разбилась еще одна моя иллюзия. О наших эвакуационных приключениях – в дальнейшем. А сейчас опять – к папиным письмам. 1.2.43 …Рано еще думать, что все сделано, - немцы еще могут броситься на новые авантюры. Силы у них еще есть. Но эти силы надломлены, и есть все основания оптимистически смотреть в будущее… ^ С Е Т О В А Н И Е Синяя птица моей судьбы, что загрустили вы? Сели на пень на какой-то гнилой, Перышки скрыли под серой полой, Стали какой-то ни доброй, ни злой, Птица. А раньше звенели вы вся, как свирель, Вы раньше летали по дальним морям. Что же вы сели, мадемуазель (Или, быть может, простите, мадам), Птица. Синяя птица моей судьбы, Птица моей мечты. Я называю вас нынче на вы, А называл ведь на ты – Тогда, когда ты летала орлом И клекотала орлом, Когда ты махала синим крылом Напролом сквозь седой бурелом. Ты ведь летала в державе гроз, нынче застряла, как старый воз, Со старушечьим личиком, мокрым от слез, Птица. Папа рвался на фронт. Уверена, и это стихотворение навеяно этим стремлением вырваться из газеты, вернуться в дивизию Захара Петровича Выдригана, на фронт, в разведку. В письме сестре он писал: 24.2.43 В Москве был целых семь дней! Я, где мог, ставил вопрос о том, чтобы меня перевели во фронтовую дивизию. Не знаю, удастся ли это. В Политуправлении Округа обещали свое содействие. 9.4.43 …я узнал, что полковник Выдриган отозван из Шуи в Москву за новым назначением. Если его назначат командиром бригады или дивизии, он, без сомнения, сумеет меня забрать к себе. Увидим. 24.4.43 Моя милая, в моей жизни, вероятно, предстоят некоторые существенные изменения. Я в свое время тебе об этом напишу, когда все выяснится. Теперь я только прошу тебя, чтобы ты обо мне не беспокоилась. Я так сильно хочу с вами, любимые дети, увидеться, что убить меня невозможно… Тебе нужно купить картошку. Я отошлю сегодня письмо в Литфонд о ссуде, хотя думаю, что из этого ничего не получится. …продай свои часы. Ну их! Живы будем – я тебе куплю, моя милая, стенные часы в стиле ампир с кукушкой, будильник, карманные часы с цепочкой, ручные часы. Ручаюсь тебе! А теперь нужны не часы, а картошка. У меня есть пара собственных валенок. Я попытаюсь их продать. Полагаю, найдется и весной человек, желающий купить валенки на зиму. И, если сумею, загоню пару сапог и вышлю тебе деньги… ^ Как это похоже на папу. Читаю это письмо и узнаю его. Он был главой семьи. Многие вещи в нашей семейной жизни приобретались, организовывались папой - мебель, подарки на день рождения (перед маминым днем рождения мы с папой ехали в магазин и выбирали подарок), как-то заказал нам с Женей вязаные шапочки, которые были тогда в моде, когда в конце 50-х он стал «выездным», то привозил нам из-за границы то красивые туфельки, то красивые кофточки. Чудный браслет из Флоренции, который папа привез мне, я сохранила до сих пор. Как-то он, при всей своей занятости, при абсолютном неучастии в быте нашего семейства (быт - это была мамина епархия), умело направлял лодку нашей жизни, я бы сказала, был организующим центром. 10.5.43 О моей дальнейшей судьбе я ничего определенного не знаю. Думаю, что вскоре поеду навстречу неизвестному. Но это не должно тебя волновать. Нам на роду написано быть вместе, и мы будем вместе. Поэтому ты должна присоединить свои молитвы к моим стараниям попасть на фронт в дивизию, формируемую моим полковником. Он делает все, чтобы меня забрать к себе. В мало знающих меня командирах это вызывает чувство удивления, изумления: почему полковник, имеющий возможность взять к себе майоров и капитанов – старых служак, опытных воинов, - хочет взять только лейтенанта, да еще не кадрового, да еще в очках! Они не знают, что даже в вопросах сугубо военных, тактических он очень считается с моим мнением. Вообще ход войны, вернее, моего военного существования убеждает меня, что, не стань я поэтом, я был бы военным. Но быть поэтом слишком большое, хотя и горькое счастье, чтоб я мог променять его на несладкое счастье быть солдатом. Но теперь это необходимо, и этой необходимости нужно подчиняться наилучшим образом… Меня отсюда, из владимирской газеты не хотят отпускать. Делают это из соображений деловых – я работаю хорошо – и из дружеских – нечего, мол, ехать на фронт. Сиди здесь – чем тебе плохо? Но этим мне делают медвежью услугу. Все равно – на фронт нужно идти… А вот письмо З.А. Гуревичу – мужу Галины, папиной сестры: 27.5.43 Да, я хочу уехать… Что касается твоих опасений (или, вернее, удовлетворения), что комдив [З.П. Выдриган] обо мне забудет, то они нереальны. Я вчера получил от него телеграмму: «Конце мая жди нарочного»! Видишь, он посылает ко мне с фронта нарочного, чтобы вручить мне документы и проводить меня! Единственное «но»: ПУВМО и мое начальство. Но я, желая уехать, добьюсь своего. А в крайнем случае… Уезжать на фронт – не преступление же, в самом деле! Война так война! А вот письмо маме: 22.6.43 Итак, спешу тебе сообщить новость, которая тебе, вероятно, не покажется очень приятной: я еду на фронт, в дивизию моего полковника [З.П. Выдригана], на должность помощника начальника разведывательного отдела штаба дивизии. Не знаю, будешь ли ты очарована этим громким титулом. Но, надеюсь, ты преисполнишься уважением к разносторонности своего мужа, который и до войны оказывался способным и к хозяйственной, и к административной, и – не буду скромным – к литературной деятельности, а теперь, став военным, оказался – по мнению крупного военного авторитета – способным к руководству войсковой разведкой целой дивизии. ^ Милая моя, не знаю, делаю ли я мудро с житейской точки зрения. Но таков я. Это сильней меня и каких бы то ни было житейских соображений. Жажда деятельности, перемен, настоящей жизни, видимо, очень сильна во мне. Та огромная энергия, которая до войны уходила на «Колумба», «Моцарта» и т. д. и теперь не имеющая приложения, рвется из меня. Поэтому здесь дело не в отваге, не в удальстве, а в чем-то более глубоком. ^ Если это мое письмо покажется тебе чуточку торжественным – улыбнись. (Конец письма утерян.) Полковник Выдриган вспоминает: «Эммануил Казакевич не оставлял меня своей настоятельной просьбой – забрать его к себе на фронт. Откровенно говоря, мне жаль было его, но и себя, так как я лишился искреннего друга и хорошего советника. Я знал, что законным путем не смогу забрать Казакевича на фронт. Эмма написал мне, что он любыми путями должен уехать на фронт, в крайнем случае – через штрафную часть. Зная его, я боялся этого, потому что он пойдет и на такое преступление для исполнения задуманного». Выдриган послал Казакевичу с сержантом письмо и удостоверение о том, что он назначается помощником начальника разведки 51 сд, наклеив на удостоверение имевшуюся у наго фотокарточку Казакевича. Получив этот документ, папа написал письма своим начальникам и друзьям с извинениями и объяснением, почему он уехал, отдал их, вместе со своими валенками, квартирной хозяйке, попросил ее вручить письма адресатам на следующее утро и в ночь на 26 июня ушел на железнодорожную станцию. Так как форменного воинского требования на проезд по железной дороге у него не было, в кассе билет ему не выдали. Тогда он предъявил свой членский билет Союза писателей, объяснив, что едет на съезд советских писателей. По этому удостоверению ему продали билет, и Казакевич ночью уехал в действующую армию. Привожу только одно из этих писем, самое короткое. ^ Казакевича Э. Г. Генерал-майору А. Антила Товарищ генерал-майор! В июле 1941 года я ушел на фронт добровольцем. С декабря 1941 года сижу я в тылу. Все последнее время я прошу отправить меня на фронт, много раз просил старших начальников помочь мне в этом деле. К сожалению, мне не помогли. ^ Не сердитесь на меня, товарищ генерал, за мой внезапный отъезд. Надеюсь, что вы простите мне это, и уверен, что вы еще услышите обо мне как о боевом командире. ^ Остальные письма больше по объему и гораздо менее официальные. Вот небольшой отрывок из письма редактору газеты Т.В. Измалкову. Тебе прекрасно известно, что жилось мне во Владимире превосходно, что работал я неплохо. И ты, и майор Пакин ценили меня. Я ухожу не от плохой жизни к хорошей, Я хочу воевать, раз уж война на свете, да еще такая. ^ Буду жив – увидимся… ^ П Р О Щ А Н И Е Моим владимирским друзьям посвящаю Такая тишина! Как будто вымер Весь город вдруг – такая тишина. И только светит вечная луна На древние валы твои, Владимир. Пространство от оврагов до реки Заполнено сказаньями седыми. Вот на полях – дружины и полки, Хоругви княжьи светятся над ними… Это не все стихотворенье, в нем еще три строфы, но я перепечатала только эти две. Квартирная хозяйка, не дожидаясь утра, отнесла письмо Измалкову. Тот сразу же сообщил в СМЕРШ о папином побеге. Вскоре по вагонам поезда, в котором он ехал, прошел патруль в поисках человека, севшего в поезд во Владимире. Но случайность помогла папе не быть обнаруженным патрулем. Измалков немедленно отправил и донесение о папином побеге. Не могу его не процитировать. ^ ст. лейтенант Измалков Т. майору т. Пакину Д О Н Е С Е Н И Е Доношу, что литработник редакции, младший лейтенант Казакевич Э. Г. в ночь на 26 июня самовольно выехал в 51 сд. Как теперь стало известно, Казакевич имел заранее оформленные документы на должность помощника начальника 2 отделения штаба 51 сд. Эти документы… вместе с выпиской из приказа частям 51 сд ему были доставлены красноармейцем этой дивизии (фамилия его неизвестна). ^ К работе в редакции относился недобросовестно, моих поручений часто не выполнял. ^ Измалков Приложение: Письма Казакевича на имя командира бригады генерал-майора т. Антила, тт. Пакина, Исаева, Путрина, мне, выписка из приказа по 51 сд и стихотворение «Прощальное». Документы от Выдригана папе привез сержант И. Шмураков. Его задержали, посадили на гауптвахту, хотели узнать, что было в пакете. Но ему это не было известно, и его отпустили. Мы Шмуракова хорошо знали, так как он, уже после смерти папы, бывал у нас в Млскве, подолгу жил. Был он неприкаянным, на юге работал на апельсиновых плантациях и еще где-то на подобных работах, а у нас отдыхал, отъедался. По-моему, у него, сержанта, прошедшего войну, не было даже места жительства, не знаю, была ли прописка. И о родственниках его мы ничего не слышали. Через какое-то время (это было в середине 70-х) ему оформили документы на выезд в Израиль, он начал получать посылки с вещами, так что он приоделся. Ему собрали необходимую сумму денег и отправили в Израиль. Мы потеряли с ним связь. Но наверняка здесь он получал пособие по старости, а очень возможно – как ветеран войны, получил жилье. Очень жалею, что ничего не знаю о его дальнейшей судьбе. И началось «Дело о побеге Казакевича», о его «дезертирстве». Не буду приводить многочисленные циркуляры, приказы и прочее. Его вызвали в Москву, куда он и прибыл 13 июля 43-го года, и вручили предписание отправиться в ту воинскую часть, откуда он уехал на фронт, и проездной документ по маршруту Москва – Владимир, а также секретный пакет, в котором, в частности, предлагалось разобрать вопрос о младшем лейтенанте Казакевиче в партийном и служебном порядке. О прибытии и решении вопроса предлагалось донести в политуправление МВО. С тяжелым сердцем папа вышел из кабинета и увидел в коридоре Выдригана, приехавшего в Москву оформлять свой перевод на должность зам. командира 174-й стрелковой дивизии. Вдвоем они пошли в Главное управление кадров Красной армии, где состоялся разговор с очень крупным военным чиновником, и он разрешил Казакевичу поехать к Выдригану в 174-ю сд. Но на этом «Дело о дезертирстве Э.Г. Казакевича» не закончилось. ^ Пишу вам с фронта. Сижу в роще на зеленой травке и думаю о вас, мои милые… Дела на фронте поистине хорошие… Немцев и их союзников бьют всюду. Конечно, это еще не конец, но перспективы все более для нас проясняются. ^ Как я хотел бы видеть вас всех счастливыми на тот небольшой период времени – двадцать-тридцать лет, что нам осталось жить. Надеюсь, что так оно и будет. ^ Милый друг, Галечка! Получил от тебя одно письмо и опять ничего не получаю. А здесь более, чем где-либо, необходимо получать письма. В этих дождях, в постоянном движении вперед, в гуле и грохоте и постоянной неизвестности насчет завтрашнего дня каждое письмо действует буквально, как бальзам. Настроение у меня исключительно хорошее. Я ни минуты не жалею о том, что покинул уютную городскую жизнь во Владимире, сменив ее на полную неожиданностей неустроенную жизнь фронта. Как губка, впитывая в себя все, что вижу и слышу, и настанет такой день – верю, что он настанет, - когда все это выльется в великую книгу. Дай бог сил и жизни. 7.9.43 Тут очень жарко, Подробно описывать не буду – все понятно само собой. Времени нет, пишу тебе наскоро. Жив, здоров. Не всегда легко, но я не теряю хорошего настроения. Сестре и ее мужу 8.9.43 …Теперь время 3.15. Только что кончил дела, Мы в избе, хозяев нет, только по-хозяйски, как полномочный представитель отсутствующих хозяев, ходит рыжая кошка. На сундуке, на полатях спит опергруппа, за дверью часовой, невдалеке гудят разрывы немецких снарядов и мин, я только что кончил диктовать боевой приказ. ^ Как вспоминает командир 174-й сд полковник Горелик об этих днях передышки, когда наступление было приостановлено и затишье использовано для отдыха, «Казакевич выбрал четырех разведчиков и в течение двух дней и ночей изучал противника. И посреди бела дня притащил на НП пленного немца в шесть пудов весом, который дал очень нужные сведения. Не было поддержки артиллерии – все было сделано тихо». В наградном листе о получении за этот поиск медали «За отвагу» написано: «…среди бела дня был захвачен в плен вместе с оружием немецкий унтер-офицер, член нацистской партии, награжденный Железным крестом Альберт К., давший ценные сведения о противнике. За проявленную отвагу и взятие в плен немецкого унтер-офицера тов. Казакевич достоин награждения медалью «За отвагу». 21.10.43 …Мы прошли полосу мертвых деревень, сожженных немцами при отступлении. Нет на свете ничего печальнее зрелища запустения, и ничего нет трагичнее судьбы людей, живущих жизнью троглодитов, пещерных людей, кое-как выкопавших себе землянки. Они там существуют вповалку, с детьми, со стариками. От деревень остались одни дымоходы. Ночью эти дымоходы производят призрачное впечатление – это походит на надгробные камни или на кладбище инков. Лунные тени ложатся на эти надгробные камни. Человеческое горе может здесь сравниться разве только с человеческим терпением, которое поистине безгранично. Мое сердце разрывается от жалости при виде детей, которые бог знает сколько времени не раздевались. Они смотрят круглыми глазами и как будто спрашивают: за что? Естественно, вспоминаются Женичка и Ляличка. 31.10.43 …Будет очень обидно, если меня, избави бог, убьют. Свет не увидит тогда вещей, которые дадут ему, возможно, много прекрасных минут. Какое-то чувство абсолютно созревшей творческой силы – и, поверь, Галечка, очень большой – наполняет до краев, и это – я заметил это не раз – чувствуют и окружающие во мне. ^ Дни проходят в работе по управлению войсками – я в штабе соединения. Работы много, и она интересна. У нас стало спокойней – ненадолго, вероятно. Пошел месяц ноябрь. Через семь дней праздник. И если тебе придется выпить, выпей один бокал за мое здоровье, моя дорогая, как я буду пить за здоровье твое, Женички и Лялички, и за твое золотое сердце, и за твои ясные глаза, и за нашу будущую встречу. ^ Добрый день, мои многочисленные дети! Писал бы вам много – да времени мало. Поэтому сообщаю, что жив, здоров. Хочу вас видеть и люблю вас крепко. Когда война кончится – а это уже не за горами – я вам привезу: 1. Яблок. 2. Груш. 3. Апельсинов. 4. По кукле с закрывающимися глазами. 5. Две лошадки с повозкой, чтобы мы могли ездить в гости к разным тетям и дядям и удирать из дому, когда эти тети и дяди будут ездить в гости к нам. 6. Вот эту пишущую машинку, на которой я печатаю вот это письмо. ^ Папа приехал из Германии на старенькой машине «Опель олимпия», которая все время норовила заглохнуть, и мы выходили и подталкивали ее, чтобы она опять завелась. Он действительно привез пишущую машинку «Эрика», на которой мама перепечатывала рукопись «Звезды» и потом – другие папины рукописи - он писал от руки. А также трехтомник Брэма «Жизнь животных» на немецком языке с роскошными иллюстрациями, на прекрасной бумаге. Я подолгу рассматривала эти картинки. Особенно мне нравилась чайка, летящая над волной, и однажды я подложила под этот лист копирку и лист бумаги, чтобы перевести ее, и, конечно, испортила иллюстрацию. Зачем мне это было нужно, не знаю, может быть, хотела всегда иметь ее при себе. И еще папа привез прекрасные альбомы художников и нам с Женей цветные карандаши. Ноябрь 1943 г. …Моя жизнь, вообще говоря, мало дается описанию в письмах. Во всяком случае, твой дражайший супруг не унывает в любых переделках, не трусит в бою и перестает шутить только в самых исключительных условиях, любим своими начальниками за ясность мысли и настойчивость в делах и подчиненными за справедливость и веселость. Вот и всё. И он хочет писать Великую Книгу и надеется ее написать среди вас, мои дорогие. 7 января 1944 г. ^ Тов. Казакевич, работая на должности помощника начальника оперативного отделения штаба дивизии, показал себя способным, энергичным и храбрым офицером. За время наступательных боев с 15.11 по 3.12.43 г. в районе дер. Боброво, находясь на переднем крае, личным примером и храбростью воодушевлял бойцов и офицеров на выполнение поставленных задач, чем способствовал овладению сильно укрепленным пунктом противника - дер. Боброво. ^ Итак, «Дело о побеге» не закончено. Папа воюет, его повышают в званиях, повышают в военных должностях, присуждают награды, а чиновники продолжают работать по делу о дезертирстве Казакевича. Не буду приводить здесь циркуляры военному прокурору 76-й стрелковой дивизии, военному прокурору Московского военного округа. Наконец, постановлением военного прокурора Московского военного округа от 4.2.44-го г., дело о «побеге» Казакевича на фронт было прекращено. Начало 70-х. В Театре на Таганке в спектакле «Павшие и живые» был эпизод о папином побеге на фронт. На сцене три действующих лица – папа, мама и чиновник. (Чиновника играл Владимир Высоцкий. Отлично играл, я его даже не узнала.) Папа и мама произносят слова из писем – слова, полные любви, заботы не только друг о друге и о детях, но и о состоянии дел на фронтах, заботы о стране, о папиных литературных планах… А чиновник, голосом сухим, скрипучим, без интонаций, произносит циркуляры о «дезертирстве Казакевича», о необходимости его преследования по закону и т. п. До этого эпизода на краю сцены, перед закрытым занавесом, появлялся актер Хмельницкий и пел под гитару анчаровскую Песню об истине. И после закрытия занавеса он опять появлялся и пел эту песню. Впечатление от этой песни было потрясающее. Не могу не привести ее текст: |
1 2
Добавить документ в свой блог или на сайт
Похожие:
 | Э. Г. Казакевич. Судьба писателя и судьба страны. Особый поэтический мир в стихах. Проза Казакевича | | У нас они сегодня есть. С одной стороны начальники, а с другой стороны, родители. Я представляю участников нашей сегодняшней передачи.... |
 | Горное дело (подземная разработка рудных месторождений, открытые горные работы, шахтное и подземное строительство, взрывное дело,... | | |
| Изменилось время, изменилась наша жизнь, изменились дети. Дело даже не в том, что люди стали резко отличаться по достатку, дело в... | | С понедельника начинает мечтать о выходных, а из школы приходит скучный и напряженный. В чем же дело? А дело в том, что не оправдались... |
| Все люди так или иначе озабочены тем, что будет с ними завтра. Но одно дело быть озабоченным, беспокоиться и тревожиться относительно... | | |
| Подготовила и провела классный руководитель 7 – а класса – Радышевская Лариса Валентиновна | | Тел. 45 -25 -18; 89132151676 – Юрий Александрович; 89132239232 – Лариса Александровна |