Программа действий была составлена заранее; продаю свою квартиру в Германии и покупаю скромное жильё в Испании, в Андалузии, только для себя одной
Скачать 3.42 Mb.
|
Содержание Елена! Я рада, что ты вернулась в свой дом!Глава первая Целую. Мария. |
Елена Алергант Я приду снова Пролог Поздравляю себя с днём рожденья! Желанная черта «65» достигнута, а значит, по немецким законам, я заслужила свою скромную пенсию. Мне удалось добрести до неё не спеша, экономя силы и энергию для последующей жизни. И вот она начинается, вернее её завершающий этап, который пройдёт под великолепным девизом — «Независимость». Независимость от всех обязательств, которые я когда-то сама водрузила себе на плечи и, кряхтя и спотыкаясь, честно донесла до намеченной цели. Программа действий была составлена заранее; продаю свою квартиру в Германии и покупаю скромное жильё в Испании, в Андалузии, только для себя одной. Почему именно в Андалузии? Возможно, это было моей прихотью, но, каждый раз приезжая туда в отпуск, я ловила себя на чувстве, что вернулась домой. Полгода ушло на изучение предложений в интернете, первым и главным критерием которых, была близость к морю. Я сравнивала цены, изучала фотографии комнат и видов из окна. Наконец остановилась на трёх, вполне приемлемых вариантах и четвёртом — запасном, который был совсем неприемлемым, но разбудил моё любопытство своей нелепостью. Смотрины были назначены на начало осени. В первый же день маклер показал все три приемлемых объекта. В первом комнаты оказались несколько меньше, чем выглядели на снимках, в описании второго не было указано наличие шумной многодетной семьи по соседству, а третий... там фотограф великолепно заретушировал большую трещину на фасаде. И тогда я решалась посмотреть свой запасной вариант. Маклер припарковал машину на стоянке почти у самого моря и повёл прогуляться вдоль пляжа, рассказывая об особых прелестях этого уголка. Его плавная речь, слова, заученные наизусть из рекламного проспекта, заглушались ритмичными ударами волн о берег и не мешали моим прозаическим расчётам — что хуже: маленькие комнаты или шумные соседи. Обогнув большую скалу, похожую на ступенчатую башню, мы вошли в просторную бухту. Четыре очень ухоженных современных домика, построенных по типовому проекту, сгруппировались в центре. Пятый, как бы стыдясь своей нелепости, отступил в самый дальний угол. Он выглядел также неприглядно, как и на фотографии. Человек, построивший этот дом, явно был большим оригиналом: он использовал в качестве фундамента старые развалины, на которые наспех водрузил современные стены, растянул их на два этажа, накрыл всё это плоской покатой крышей и выставил в интернет на продажу. Маклер обвёл меня вокруг этого низкорослого двухэтажного бунгало, рассказывая длинную историю о том, как последний владелец лет десять назад заново перестроил его, обновил водопроводные трубы и электрику, расширил окна, а потом, почему-то потеряв к нему интерес, собрался и уехал в Канаду. Последние годы здесь ни кто не жил. С явно наигранным восторгом на лице, неутомимый рассказчик отомкнул тяжёлую деревянную дверь и, вежливо пропуская меня вперёд, пригласил к просмотру. Изнутри домик выглядел гораздо симпатичнее, чем снаружи. На этот раз фотограф не слукавил: большая светлая гостиная с камином, две маленькие квадратные комнаты в первом этаже, очень симпатично продуманная ванная и просторный чердак с большим окном, выходившим на море. Маклер не торопился. Хорошо обученный продавец знал — клиенту надо дать время рассмотреть и прочувствовать объект, мысленно обставить его своими вещами, выбрать самый уютный уголок для любимого кресла и несколько минут посидеть в нем. Я не спеша бродила по дому, постепенно привыкая к его цвету и запаху. Стены успокаивали и притягивали к себе, уговаривали остаться. Рассмотрев нижние комнаты, ванную и кухню, нерешительно поднялась на чердак. Он мог бы стать великолепной четвёртой комнатой, не будь доверху завален старым мусором, оставленным предыдущим владельцем. Осторожно лавируя между останками старой мебели, картонными коробками и бесформенными мешками, добралась до цели... Я стою у окна и смотрю на море. Мутное, раздраженное, явно уставшее от безнадёжной борьбы с берегом. Тысячи людей до меня пытались описать свои чувства к морю, и им всегда приходила на ум только борьба. Борьба в три такта: удар, отступление, короткая передышка и снова удар... Но почему обязательно борьба? Может, это просто ритмичная смена успехов и поражений? Ведь в жизни на каждый успех в среднем приходится по одному поражению. Или смена радостей и печалей? За каждый час радости мы платим часом печали. Или это просто смена надежд и разочарований? Три четверти, а, может, и четыре пятых жизни у меня уже позади. Я не жду больше никаких серьёзных изменений. В ней могут быть лишь средние радости, сменяющиеся средними печалями, маленькие надежды, сменяющиеся лёгкими разочарованиями. Пусть на завершающем этапе мне сопутствуют лишь спокойное море и ясная погода. Не хочу больше никаких штормов! Постояв ещё пару минут у окна, я спустилась вниз. Маклер вопросительно посмотрел мне в лицо. Он, опытный продавец недвижимости, интуитивно почувствовал, что клиента зацепило. — А что будет с этим мусором? — Владелец сказал, что все расходы по его вывозу он берёт на себя. «Ну что ж. Пусть это будет самым неразумным и из всех когда-либо принятых мною решений, но я выбираю тебя, запасной вариант!», мысленно произнесла я — и, обернувшись к продавцу, бросила короткое: «Я покупаю... это чудовище» Все формальности по оформлению купли-продажи и переезду прошли на удивление быстро и безболезненно. Я живу в своём новом доме уже четыре месяца. Нижний этаж давно стал родным и любимым, и только чердак всё ещё сохраняет свой первозданный вид. Я люблю разбирать старый хлам. Это каждый раз путешествие в мир чужих тайн, когда-то любимых, а потом, ставших ненужными вещей. Из кармана забытой куртки или затёртой сумки вытаскиваешь давно потерявшуюся вещь, которую кто-то долго и безнадёжно искал, а потом смирился с пропажей и забыл. В старых ящиках и мешках попадаются иногда чудесные экземпляры — старая испанская керамика, кухонная утварь, фарфоровые статуэтки. Все свои находки я делю на две кучки: одна, очень большая, называется «на выброс», другая — значительно скромнее — «на реставрацию» Это стало моей привычной и увлекательной работой, которая, к сожалению, в один прекрасный день подошла к концу. Мне осталось разобрать последний ящик с сокровищами, оставленными старыми хозяевами в самом дальнем углу чердака. После короткой передышки опускаюсь на пол, придвигаю его к себе и углубляюсь в изучение скрытых в его глубине тайн. Первой появилась на свет дивная широкополая, бордовая велюровая шляпа. Такие шляпы никогда не входят в моду и не выходят из неё. Они вечны, как сама мода. Нет в этом мире ни одной женщины, которая, хотя бы раз в жизни, не стояла в такой шляпе перед зеркалом, восхищаясь таинственностью своего лица, полускрытого широкими полями. Я бы тут же натянула эту находку себе на голову и побежала бы к ближайшему зеркалу: знаю, и мне когда-то очень шли эти широкие поля, но... к сожалению, шляпой уже успела полакомиться моль. Жаль, но придётся отложить её в кучку «на выброс». Вспомнила свою старую фотографию, оставшуюся после какого-то костюмированного праздника: старая кружевная занавеска накинута на плечи, широкополая шляпа, гордо вскинутый подбородок, голова повёрнута в полупрофиль... Да. Когда-то и я была красивой молодой женщиной! Ну да ладно, теперь это только приятные воспоминания. Следующими на свет появились великолепные, тёмно-бордовые перчатки, сшитые опытным мастером из удивительно тонкой и мягкой кожи. Много лет тому назад у меня были такие же, но они не сохранились для будущих поколений. Они закончили своё существование в бермудском треугольнике моего младшего сына, приспособившего их для игры в рыцарей. Не могу удержаться и натягиваю одну из перчаток на руку. Похоже, их обладательница, как и я, не отличалась аристократическими ручками... Прекрасно! Тонкокожее чудо медленно опускается в кучку « на реставрацию». И вот и явление третье — сумка! Боже, каких только секретов не хранят старые женские сумочки! Расчёски, потерявшие половину своих зубов в наших густых волосах, полуиспользованная губная помада, клочки бумажек с записанными на них важными, а потом ставшими ненужными, телефонными номерами... Старые сумки были всегда моей слабостью. Ну же, ты, тёмно-бордовое хранилище женских тайн, откройся и расскажи мне всё о своей хозяйке! В хранилище всё было на своём месте: и беззубая расчёска, и истёртая помада, и...толстая записная книжка. Сумка! Как же тебе удалось сохранить молодость и свежесть её кожаного переплёта? Бумага на боковых срезах была четырёх оттенков: первый слой — чистобелый, потом шёл слегка бежеватый, сменявшийся лёгко-голубым. Последний слой напоминал нежно-зелёный. Я открыла первую страницу... Латинский шрифт незнакомого языка... Естественно! Твоя хозяйка писала по-испански. А что расскажет мне бежеватая бумага? О, да ведь это похоже на английский. Замечательно! Значит, смогу с трудом, но перевести! А голубая?... Тот же чёткий, аккуратный почерк, но в немецком варианте. Вот это везение! Моё возбуждение нарастало. Что скрывает нежно-зелёный слой? Ответ я знала почти наверняка... Русские, мои родные русские буквы! Боже! Где мои очки? Я же ничего не вижу! Так: с чердака спускаться осторожно; сейчас не время ломать ноги — нужно искать очки, которые всегда самостоятельно передвигаются в пространстве. На этот раз они спокойно отдыхали в кармане юбки. Очки заняли положенное им место, и текст, написанный крупными, аккуратными буквами, всплыл перед моими глазами. ^ Следущие строчки были написаны не так крупно: Если твоё имя «Елена», если у тебя серо-голубые глаза и тёмно-каштановые волосы, достань из маленького кармашка под обложкой этой книги два медальона. В них два почти одинаковых портрета, но принадлежат они разным женщинам, которых разделяют четыре поколения. Посмотри на них очень внимательно. Я смотрю на портреты размером в ладонь. Боже! Как знакомо мне это лицо в пол-оборота, обрамлённое широкими полями шляпы. Гордо вскинутый подбородок, кружевная накидка прикрывает плечи... — Что же мне делать дальше? Незнакомка из прошлого продолжает свои наставления: — Если ты узнала себя, значит, эта книга написана для тебя. Если нет, то сложи, пожалуйста, все эти вещи обратно в ящик в дальний угол чердака, где они останутся стоять до тех пор, пока не придёт та, кому они предназначены. Я положила свою фотографию рядом с портретами моих предшественниц и долго разглядывала эти три лица. Надо же, как они похожи! И дело было не только в их чертах, но и в сути. В лицах не было никакой таинственности; было несоответствие. Несоответствие гордого поворота головы, вскинутого подбородка и неувереной полу-улыбки губ, обращенной не к миру, а в глубину себя. Почему природа, придумав этот облик один раз, с такой настойчивостью повторяет его снова и снова? Как режиссер, репетирующий спектакль, заставляет артистов снова и снова повторять одну и ту же сцену до тех пор, пока не увидит то, что задумал. Что задумала природа, чего она ожидает от с этого облика? Написанная для меня книга продолжила свои разъяснения: Этот маленький, нескладный домик, достался мне по наследству от бабушки, и, разбирая её старые вещи, я натолкнулась на два дневника с портретами-медальонами «Елены первой» и «Елены второй». Елена вторая, моя бабушка, приложила к своему дневнику письмо для меня. Она рассказала, что по преданию, её облик повторился в нашей семье уже трижды, причём возвращался он каждый раз через четыре поколения, то есть правнучка наследовала от прабабушки. Двух последних звали «Елена», и каждую из них судьба приводила в этот дом. Бабушка была уверена, что и ты, Елена третья, её возможная правнучка по боковой линии, когда-нибудь приедешь сюда, и просила сохранить для тебя эти дневники и портреты. Но откуда, с какой стороны ты появишься? Какой язык будет твоим родным? Мой родной — испанский, но, будучи профессиональным переводчиком, свободно владею ещё тремя: английским, немецким и русским. Я сделала для тебя эти переводы и спрятала так, чтобы ты смогла их найти. И последнее сообщение! Бабушка просила тебя написать историю своей жизни, вместе с фотографией приложить к двум другим и сохранить для той, которая тоже когда-нибудь придёт сюда. А теперь читай! ^ Я родилась в состоятельной еврейской семье. По семейному преданию наши предки, богатые и просвещённые жители Альхамбры, предпочтя изгнанию переход в католичество, сохранили в душе верность своей религии и, несмотря на постоянную смертельную опасность, передавали её уже триста лет из поколения в поколение. Мой отец, талантливый ювелир, унаследовал от них утонченный вкус и сильно выраженное чувство собственного достоинства. Семья, уже богатая двумя детьми, готовилась к появлению третьего, но этого ребёнка ожидали не так, как первых двоих. Тогда это была нетерпеливая радость перед встречей с маленьким чудом; сейчас — тоска и ожесточение. Ребёнок был результатом большой беды — еврейского погрома. Громил это поселение отряд юнцов, выходцев из богатых аристократических испанских семей. Им не нужны были еврейские деньги; они просто искали приключений, азарта и власти над теми, кого закон лишил права защищаться. Отец (я по привычке всё ещё называю его отцом), молодой и очень сильный мужчина, с руками, прикрученными к толстой деревянной балке и удерживаемый тремя молодыми испанцами, вынужден был смотреть на унижение собственной жены, не имея ни малейшего шанса защитить свою и её честь. Чей ребёнок появится теперь в семье; его или этого молодого негодяя с серо-голубыми глазами? Надежда на смугловатого малыша с бархатисто-карими глазками и каштановым пушком на головке всё ещё оставалась. Она исчезла с моим появлением. Я была бело-розовой, светловолосой, голубоглазой и вечным напоминанием пережитого бессилия и унижения. Семья не причиняла мне особого вреда, она просто меня не любила. Они все были едины в своей «нелюбви», но каждый при этом не любил по-своему. Отец каждый раз морщился, слыша мой смех или встретив мой взгляд, но молчал. Его человеческая, а, возможно, и мужская гордость была сломлена. Я не знаю, как сложились их дальнейшие отношения с матерью, но детей у них больше не было. Бабушка, по праву старшинства главная хранительница традиций и чести семьи, тоже страдала от причинённого её семье унижения, но у неё, как, впрочем, и у всех свекровей, сердце болело, прежде всего, за сына, а значит, во всём была виновата невестка. Мне довелось несколько раз случайно услышать, как она осыпала упрёками мою мать: — «Поздно теперь губы кусать. Сама во всём виновата. Другие спрятались хорошенько, вот с ними ничего и не случилось, а ты, дура, даже этого толком не смогла». Мать раздражённо оправдывалась: — «Это не только со мной случилось. Другие тоже пострадали!» Но бабушка неумолимо шипела дальше: — «Другие-то может, и пострадали, да вот в подоле не принесли, а ты жадная, как вся твоя семья. Что к тебе попадёт, того уже не отдашь. А ведь я говорила сыну, что не получится из тебя путной жены». В голосе матери слышалась еле сдерживаемая злость: — «А Ваш сын тоже не лучше. Позволил себя связать, как старого мерина и отлёживался на полу, пока надо мной глумились. Вам сейчас хорошо судить. Заступиться за меня всё равно некому!» У матери, тогда молодой женщины, воспоминания о том дне были ещё более сложными. Она, за все годы замужества привыкшая к большому и тяжёлому телу своего мужа, вдруг удивилась лёгкой подвижности молодого испанца и на какое-то мгновение приподняла ресницы... Совсем близко от её лица сияли серо-голубые глаза... радостные и восхищённые. Она никогда не видела восхищения в глазах своего мужа. Он выполнял супружескую работу спокойно и деловито, а потом, завернувшись в тёплую накидку, уходил в мастерскую. Только там, полируя и обрабатывая камни, вырисовывая новые завитушки будущих украшений, он светился радостью и восхищением. Если она и чувствовала себя в чём-то виноватой, то только в этих воспоминаниях, которые лишали чистоты и однозначности её ненависть к насильнику. Она стыдилась этих воспоминаний, но каждый раз, когда глаза дочери, разглядывавшей цветастую бабочку или играющего котёнка, светились радостью и восхищением, сердце её вздрагивало и стремительно скатывалось в низ живота. Разве можно любить ребёнка, который не давал забыть то, что она не имела права помнить! Об этих чувствах моей матери я догадалась лишь много лет спустя. Отец дал мне библейское имя «Лия» в честь первой, нежеланной и нелюбимой жены Иакова, навязанной ему против воли. Иаков мечтал о бархатистых, опушённых густыми ресницами карих глазах Рахили, её тёмных волнистых волосах, а получил голубоглазую светловолосую Лию! Так я стала Лией, а значит — нежеланной и нелюбимой. ...Отложив в сторону книгу, я задумалась о своём детстве. С моим рождением не было связано никаких трагедий, была просто первая проба сил на семейном поле борьбы за власть. Традиционный треугольник: муж, жена и тёща, привыкшая управлять всеми и всегда. Она была генералом. Отец был принят в семью с её согласия, но не потому, что обладал особыми достоинствами. Она, как и большинство матерей, считала свою дочь истиной принцессой, заслуживающей в мужья только настоящего принца. Но война подходила к концу, и принцем становился каждый неженатый мужчина, оставшийся в живых. У моей бабушки была четкая концепция женской жизни: остаться старой девой — стыдно. Каждая женщина должна иметь ребёнка, а для этого ей нужен законный муж. Мой отец обладал в её глазах тремя достоинствами: он был евреем, имел высшее образование и закончил войну всего лишь майором, а значит, привык подчиняться своему генералу. Теперь его генералом будет она. Все шло по составленному в генеральском штабе плану: дочь родила ей прелестную маленькую внучку, удивительно похожую не только на свою маму, но и на бабушку. Те же тёмно-вишнёвые глаза, светящиеся любопытством и врождённым пониманием открывшегося ей мира… Не влюбиться в этого ребёнка с первого взгляда было не возможно, что бабушка тут же и сделала. Генеральский штаб продолжал разработку плана жизни своей дочери: зять успешно справился с порученным ему заданием, а значит, пора отправлять его в отставку. Планы были нарушены неожиданным сообщением дочери, жившей тогда с мужем в Германии: она опять ждала ребёнка. Ответ штаба был коротким: «Приезжайте в Ленинград. Разберёмся». «Разобраться» с возникшим недоразумением в те первые послевоенные годы, было не просто. Государство боролось за рост численности своего населения, а значит подобные «осложнения» устранялись только по знакомству. Бабушка была врачом, и необходимые для этого знакомства у неё имелись. К моменту приезда молодой семьи в Ленинград место и время «устранения» были подготовлены. Дочери оставалось только объяснить мужу причину предстоящего ей однодневного отсутствия. И тут случилось непредвиденное: муж сказал «НЕТ». — «Это моя жена и мой ребёнок. Здесь решаю я!» Для него это был не только бунт против тёщи. Он, как все мужчины, мечтал о сыне, и судьба давала ему второй шанс. Моя мама оказалась впервые перед серьёзным выбором: «Кого слушаться?» Она послушалась мужа. Бабушка потерпела двойное поражение! Молодая семья, полная надежд на появление сына, вернулась в Германию, а бабушка, как и положено генеральному штабу, занялась разбором своих стратегических ошибок. Эту историю родители «дарили» мне каждый год ко дню рожденья, повторяя её всегда с одним и тем же выражением на лицах. Папа: «Я показал ей, вашей бабушке, что мною она не покомандует!» Мама, хитренько улыбаясь, объясняла причину своего торжества: — Я первый раз в жизни ослушалась свою маму... Торжествовали «непослушные дети» недолго; вместо долгожданного сына на свет появилась опять девочка. Толстая, бело-розовая с голубыми глазами и светлыми волосами... Для отца моё появление стало полным крушением надежд: в годы послевоенной разрухи и ненадёжного еврейского будущего третьей попытки быть не могло. Значит, сына не будет никогда! Мама, как все женщины, чувствовала себя виноватой в том, что разочаровала и обездолила мужа. Бабушка торжествовала: «Так ему и надо. Говорила же я им ...» В моём имени не было ничего библейского или символического. По семейным преданиям, моя маленькая сестра, впервые увидев меня в коляске, ткнула новой кукле пальчиком в глаз и сказала: «Ляля». Родители сочли это имя вполне подходящим, потому что «Ляля» — это нечто легковесное, несерьёзное, а главное — необременительное. Я появилась против их желания, а значит, не имела права осложнять им жизнь. Родители чисто интуитивно, но не случайно повторяли эту историю каждый год. Я обязана была знать, что заняла место, предназначенное не для меня, а значит особыми заслугами и послушанием доказать свое право на существование. Похоже, мы с Вами, уважаемая прабабушка, стартовали в жизнь одинаково. Сейчас это называется комплексом недолюбленности. Ну и как же Вы приходили к согласию с самой собой? Водрузив на нос очки, я продолжила чтение. Я хорошо помню себя лет с пяти. Роли в семье были чётко распределены; старший брат, ему было тогда уже четырнадцать, считался золотой головой. Отец невероятно гордился способностями старшего сына и не жалел денег на его образование. Будущее этой «семейной гордости» было давно спланировано: как только соберётся необходимая сумма денег, он отправится в Америку, потому что только в этой молодой стране золотая еврейская голова имела шансы на применение. Моя старшая сестра, абсолютная любимица бабушки, тоже обладала золотыми частями тела, а именно руками. Ей, в отличие от её бездарной матери, предстояло стать блестящей домашней хозяйкой, поэтому она неотлучно находилась при бабушке, обучаясь у неё всем таинствам домоводства. В свои семь лет она уже умела делать великолепные соусы к мясу и, с пяти лет допущенная до вытирания посуды, не разбила ещё ни одной чашки. Отец взял на себя тяжёлую и неблагодарную роль талантливого ювелира, а маме было предназначено играть «непутёвую». У меня тоже была своя маленькая роль в семье — всем и всегда мешать. Любые попытки пристроиться к какому-нибудь делу и научиться делать его хорошо тут же пресекались требованием отправляться к маме и не мешать. Однажды, скучая на крыльце в обществе старой замызганной куклы, я поделилась с ней своими соображениями: — У меня тоже есть золотая голова, только они об этом не знают, потому что ни чему не учат. А что если попросить брата научить меня читать и писать?. И, набравшись мужества, я отправилась к нему в комнату. Он, как всегда, сидел за книгами, углубившись в изучение чего — то невероятно умного, доступного только его золотой голове. Спиной почувствовав моё присутствие и, даже не обернувшись, брат спокойно произнёс: — Выйди и никогда больше сюда не входи. В его голосе не было злобы, но спокойная категоричность не оставляла ни малейшей надежды. Затею с золотой головой пришлось на время отложить. Следующую ставку я сделала на золотые руки. Ведь бабушка могла и меня научить вытирать посуду! Я успела только показаться на пороге кухни, как раздался её громкий окрик, обращённый к маме: — Забери отсюда свою девчонку, и вымой ей, наконец, руки. Тоже ещё что надумала! Грязь на кухню таскать! Я сердито попятилась назад, изучая по дороге свои руки. Грязи на них разглядеть не удалось. Мама перехватила «назойливую девчонку» на крыльце и усадила рядом с собой. Моё тогдашнее отношение к ней было особым. Сейчас я могу это назвать звериной потребностью в её близости. Прижаться к ней, уткнуться носом ей в бок и понюхать, обхватить за локоть и ладонью почувствовать её уютность и мягкость, было постоянной ненасытной потребностью. А она... Она на несколько секунд прижимала меня к себе, проводила рукой по волосам, а потом, мягко отстранив, уходила заниматься своими делами, посоветовав тоже заняться чем-нибудь полезным. Однажды за обедом отец упомянул о каких-то особых камнях, привезённых ему из другой страны. На следующий день я решилась на безумный поступок — отправиться в святая святых этого дома, ювелирную мастерскую, и посмотреть на волшебные камни. Остановилась за спиной мастера и покорно ждала очередного изгнания. Не отрываясь от работы, он раздражённо буркнул: — А тебе что здесь надо? — Волшебные камни... вчера за обедом… можно посмотреть? Его губы как всегда, когда он меня видел, сжались и искривились: — Ладно, смотри, только не вздумай хватать их руками. Я присела напротив него и зажала ладони между коленками. На столе лежало несколько мутно-серых камней, какие десятками валяются у нас на дороге перед домом. Отец, зажав один из них между большим и указательным пальцами, тёр его какой-то палочкой, другим камушком, а потом тряпочкой. На мутной поверхности камня появилось несколько зелёных точек, которые постепенно превращались в ярко-зелёные островки. Расплываясь и соединяясь между собой, они покрыли, наконец, всю поверхность. Серый камень превратился в изумрудно-зелёный с прожилками, которые вначале сплетались в причудливо изогнутые кольца и устремлялись к середине, а потом, передумав, снова разворачивались и разбегались неровными кругами к краям. — Ты волшебник? — я и не заметила, что давно, наклонившись к столу, громко соплю от восхищения. Мастер удивленно поднял глаза от работы. — А я думал, ты уснула. Да, я — волшебник!...А тебе это интересно, я имею ввиду превращение камня? — Очень. Можно мне приходить сюда чаще? Он пожал плечами, как бы давая согласие. На какое-то мгновение мне показалось, что его обрадовал мой вопрос; я была единственным членом семьи, заинтересовавшимся его искусством. Однажды за обедом он обратился к «золотой голове»: — Я хочу, что бы ты научил Лию читать и писать. Одного часа в день будет достаточно. Два рта приоткрылись для возражения. Брат с возмущением выпалил: — Почему я должен тратить на неё своё время? Бабушка, как всегда с возмущением посмотрев на маму, проскрипела: — Это ещё зачем? Всё равно она такая же бестолковая, как её мать! Отец, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, прервал обсуждение: — Я так решил. Всё! Теперь у меня был шанс показать свой ум и способности, в наличии которых я никогда не сомневалась. Брат проводил занятия в соответствии с полученным от отца приказом: ровно час в день. Он проверял выполнение данного накануне задания, подчёркивал красными чернилами ошибки, коротко и чётко объяснял следующий урок, записывая самое важное в мою тетрадку, и ровно по истечении часа закрывал её. Задавать вопросы он запретил с самого начала, заявив: — Если голова есть, разберёшься сама по моим записям. А если нет... то нечего и время зря терять. Всё. Иди. После занятия я пряталась в своём углу и пыталась разобраться в его объяснениях, изо всех сил напрягая голову, наличие которой предстояло доказать. Это было делом чести! Брата мало интересовали результаты; ему было велено потратить на меня час времени и он его тратил, вряд ли замечая, что красных пометок становится всё меньше, буквы в строчках стоят ровнее, а два плюс два всегда складываются в однозначное четыре. Успехи этой головы радовали только её обладательницу, и только она, замирая от гордости, видела медленно восходивший над её светлыми волосами золотой нимб. Подготовив очередное задание, я отправлялась в ювелирную мастерскую и садилась напротив мастера, привычно зажав ладони между коленками. Эта, ставшая символичной, поза означала: «Я не буду ничего хватать руками. Они арестованы». Иногда отец настолько увлекался, что даже объяснял мне значение и названия камней, секреты их обработки. Однажды он шлифовал какой-то красный камушек, вытачивая на нём ровные гладкие грани: «Смотри», — он отвёл руку назад так, что камушек оказался в тени, — «Вот так он совсем тёмный, глухой, а сейчас...» Короткое движение руки в сторону и... «глухой» камень открылся навстречу солнечному лучу. У него в глубине зажглась совсем малюсенькая свечка. Она высветила середину светло-розовым цветом, оставляя края искристо-красными. Я охнула от восторга. «На. Попробуй сама», — отец, забыв об осторожности, протянул мне своё сокровище. Передвигая руку к свету, я «ловила» свечку в глубине, чуть-чуть меняя наклон, переносила её к краю камня так, что искриться начинала середина, а потом снова гасила её, убирая руку в тень. «Это Рубин. Очень высокого качества», — гордо пояснил папа, забирая камень обратно. Однажды произошло чудо — он спросил моего совета! Разложив на столе семь обработанных рубинов, он складывал их в подготовленный рисунок нового украшения, менял местами, откладывал какой-нибудь в сторону, заменяя другим, и ни как не мог решиться. «Какой же из них — центральный?», — это было размышление вслух, не требующее ответа. Я, пристально наблюдая за перемещениями рубинов, каждый раз огорчалась, когда тот, который мне нравился больше всех, откладывался в сторону, выходя из игры. «Вот этот. Он самый красивый», — ответ выскочил так же неожиданно, как и вопрос. «Хм. Пожалуй ты права», — отец положил выбранный мною камень в центр рисунка и удивлённо поднял глаза: — У тебя, оказывается, есть вкус! Это была первая полученная от него похвала. Сияние золотого нимба над моей головой набирало силу. С этого дня отец стал давать мне маленькие самостоятельные задания: сортировать новые камни по цвету и размеру, раскладывать их по отдельным коробочкам, надписывая их названия, запаковывать готовые заказы в заранее подготовленные шкатулки, выстеленные разноцветным бархатом. Отец привык к моему присутствию. Казалось, ему даже нравилась роль не только талантливого ювелира, но и талантливого учителя. Он показывал всевозможные рисунки и гравюры, объясняя законы композиции и взаимодействия цветов. Однажды, собирая очередное колье, он симметрично закрепил две одинаковые завитушки по разные стороны центрального медальона так, что они смотрели друг на друга, а потом зачем-то снял одну из них, развернул в обратную сторону и надел ещё не готовое изделие на искусственную гипсовую шею: — Смотри, красиво? — Очень. — Смотри внимательно. Тебе действительно нравится? — Да. Колье очень красивое, только... — Что только? — Только шея... кривая. — Шея прямая, а вот композиция — «кривая». Смотри, только одна, неправильно поставленная деталь, и... равновесие нарушено. Правая сторона перевешивает и зрительно создаёт ощущение кривой шеи. Он развернул завиток в правильном направлении, и шея выпрямилась. В другой раз он обернул гипсовую фигуру куском ярко-красного бархата и надел на неё украшение из оправленных в тонкую золотую оправу сапфиров. — Хм. Нравится? Смотри внимательно. Я пристально вглядывалась в наряд. — Вообще-то по отдельности они смотрятся лучше. — Что значит « по отдельности»? — Ну ...украшение отдельно, а бархат отдельно. — Выбери подходящее для него «платье». Я долго перебирала куски бархата, разложенные на столе, накидывала их по очереди на искусственную даму, напрягая глаза и воображение. Отец терпеливо ждал. — Вот эти два. С чёрным хорошо, а ещё лучше — с тёмно-синим. — В принципе я с тобой почти согласен, но всё зависит ещё и от освещения. При дневном свете камни становятся полупрозрачными и светлыми и их можно носить даже с голубым, а вот вечером при свечах они темнеют и их грани начинают искриться золотистыми точками. Тогда действительно подойдёт чёрный, а ещё лучше — глубокий синий. Так я училась распознавать красоту. Брата тоже, казалось, перестали раздражать ежедневные посещения навязанной ему ученицы. Однажды, прочтя моё сочинение на заданную тему, он даже снизошёл до своеобразной похвалы. — Жаль, что эта голова досталась тебе, а не мужчине. Из неё можно было бы сделать нечто весьма пристойное. Мой мир стал приобретать гармоничные очертания, несмотря на регулярные злобные выпады бабушки, обвинявшей меня в полной бесполезности для домашнего хозяйства. Эта гармония продолжалась почти два года, почти два года полноценной жизни, разделившейся на две части; первая половина дня — уроки у брата, вторая — погружение в чудеса ювелирной мастерской. Я чувствовала себя нужной и признанной. Мир, построенный с таким трудом, рухнул у меня под ногами в одночасье. Проходя мимо открытой двери в гостиную, я услышала раздражённый бабушкин голос, обращённый к отцу: «Зачем ты возишься с этой девчонкой? Делать тебе что ли больше нечего? Сына от занятий отрываешь, своё время в мастерской тратишь впустую. Незачем это... Не нужна она нам!» Я замерла у открытой двери — ответ отца должен был решить мою жизнь, и он её решил: «Бог наказал меня за мою гордыню тяжёлым испытанием, но я обязан вынести его с честью. Я сделаю из неё человека!» Дальше слушать уже не хотелось, и я, осторожно ступая по половицам, пошла... на поиски мамы. Моя постоянная зверинная тоска по ней, потребность прижаться к её боку и понюхать платье, просыпалась с особой силой всегда, когда болела душа... Сейчас эта потребность была почти нестерпимой. Маму отыскать не удалось — это время дня она всегда проводила с соседками, обмениваясь новостями. Я забралась с ногами на кровать и прижала к животу свою замызганную, драную куклу, за все эти годы насквозь пропитавшуюся моими жалобами и надеждами. Она умела слушать. «Я так старалась доказать им всем, что не глупая и не пустая, и думала, они это поняли и признали меня, а оказывается отец делал это не для меня, а для Бога. Вернее для самого себя. Я для него не человек, а тяжёлое испытание, которое он должен вынести с честью. За что они все меня так ненавидят? Разве я виновата в том, что родилась против их желания?», — жаловалась я кукле, теснее прижимая её к животу. Обида постепенно сменялась злостью. «Раз так, значит, буду им мстить! Не позволю отцу гордиться собой, сделав из меня человека. Я им не стану ему назло. Больше никогда не пойду к поганой золотой голове на уроки и в мастерскую к этому... бездарному ювелиру тоже не пойду. Останусь... как мама, глупой и непутёвой!» Мне было так больно, так тоскливо. Думала, труд и старание обязательно вознаграждаются, надеялась благодаря им заслужить признание семьи, а может даже её любовь и вот... Оказывается одни (перед глазами всплыли самодовольные лица сестры и брата) получают их просто так, ни за что, в подарок, а другие — никогда. В этот день я пережила своё первое большое поражение, первый урок взрослой жизни! Кукла толкнула меня в живот и спросила: «А ты и в самом деле хочешь повторить мамину жизнь? Первую половину дня возиться по хозяйству, а вторую — сплетничать с соседками? И так изо дня в день, из года в год?» Этот толчок повернул мои мысли в другое направление: «А почему я должна стараться для них? Зачем мне их признание? Скоро я стану взрослой, выйду замуж, уеду и навсегда их забуду. ОНИ мне не нужны! Я ИХ тоже не люблю. Ходить на занятия к «голове» и в мастерскую буду дальше, потому что это интересно и важно. Я сама сделаю из себя человека, потому что это моя жизнь!» В этот день я приняла своё первое серьёзное решение: жить как человек нужно для себя, а не для того, что бы тебя любили. Через неделю мне исполнилось девять лет! В следующие за этим днём месяцы моя внешняя жизнь не изменилась — она протекала по ставшему привычным плану, а вот внутренняя раздвоилась. Вскоре я поняла, что сказать красивые слова очень легко, а вот обуздать свои чувства... для этого нужно родиться заново и совсем другим человеком. Я по-прежнему радостно хваталась за каждую похвалу и страдала от любой грубой критики и мелких издёвок, но теперь знала, чем себя утешить. Как заклинание, повторяла своё решение: «ОНИ мне не нужны! Я делаю всё это только для себя!», — и сразу становилось легче. Однажды отец поручил мне красиво упаковать готовое изделие, за которым завтра должен приехать заказчик. Я не спеша перебирала шкатулки, выискивая наиболее подходящий цвет внутренней обивки, аккуратно разложила украшение, расправив камни так, как они должны были лежать на живом декольте и, подняв глаза, встретилась взглядом с отцом, который, оказывается, всё это время внимательно наблюдал за моей работой. — А у тебя действительно есть голова на плечах. Интересно в кого... Ясно, не в твою безмозглую мать... Меня, как всегда, когда он с таким презрением говорил о моей маме, охватила злость. Грубый ответ: «Но уж явно не в тебя!», — щекотал кончик языка, который тут же пришлось прикусить, что бы не быть навсегда выброшенной из этого «святилища красоты и вкуса». Это ответ придётся приберечь для разговора с куклой. Не отводя от него взгляда, зная, что он до сих пор не может переносить цвета моих глаз, произнесла, как могла, спокойно: — Но ведь училась я у тебя. Отец скривил губы и отвернулся. — Ладно, прибери мастерскую и иди к себе. На сегодня всё. Пару дней спустя перед нашим домом остановилась роскошная карета с гербами. Таких карет в нашем поселении ещё никогда не видели. Из неё вышла немолодая дама, одетая в удивительно красивое темно-зелёное платье с серебристой пеной кружев вогруг шеи. Не было ни малейшего сомнения, что она приехала из чуждого нам высокопоставленного испанского мира. Посетительница вежливо поздоровалась с отцом, неторопливо оглядела мастерскую, скользнула глазами по мне, как по прочей мебели, и неспешным низким голосом объяснила своё появление: — До нас тоже дошли слухи о Вашем замечательном искусстве. Я бы хотела заказать у Вас что-нибудь интересное... может быть, брошку... к этому платью. Отец долго и пристально всматривался в его цвет, а потом выложил на стол три крупных, несколько отличающихся по оттенку малахита и один серебристый в тонких прожилках агат. Дама по очереди прикладывала зелёные камни к рукаву платья, сравнивая взаимодействие цветов и не могла выбрать. Я напряглась от любопытства — почему она даже не посмотрела на серебристый? Почувствовав мой взгляд, она подняла глаза, улыбнулась и очень дружелюбно спросила: — А ты помогаешь своему папе в мастерской? — Да, здесь очень интересно. — А как тебя зовут? — Лия, — я даже смутилась от такого внимания. Наконец она остановила свой выбор на одном из трёх малахитов и снова обратилась ко мне: — Лия, ты согласна с моим выбором? Вежливость требовала всегда одобрять вкус заказчика, поэтому, повторяя папины интонации, я очень бодро согласилась: — Да, Вы выбрали самый лучший... только, — и, не сдержав разочарования, ткнула пальцем в свой любимый агат. — Этот так подошёл бы к вашим кружевам! — выпалила я и испуганно посмотрела на отца. К счастью, его лицо выражало только крайнюю степень изумления. Дама тоже удивлённо подняла бровь и протянула руку к моему камню. Приложив его к вырезу платья, она долго смотрелась в протянутое отцом зеркало. — А ты, пожалуй, права. Так тоже очень интересно, — и заказчица очень симпатично улыбнулась. — Лия, ты меня убедила — возьму оба. Пусть будет две брошки. Я даже не пыталась сдержать улыбку торжества. Заказчица поручила мастеру самому придумать подходящую к камням оправу, и, пообещав приехать через неделю за готовыми изделиями, поплыла к карете. Когда карета отъехала, отец впервые в моём присутствии весело рассмеялся: — А ты торгуешься, как настоящая еврейка. Вот уж не ожидал. Следующие дни он с увлечением работал над оправами. Малахит обвила гибкая золотая змейка, положившая свою изящную головку на краешек камня, как бы отдыхая на нём. Агат, маленький, светящийся на солнце пруд, был погружён в чашу чернёного серебра, не затенявшую его свечения, а лишь определявшего границу. Я с нетерпением ожидала приезда высокопоставленной заказчицы. Она появилась, как и обещала, через неделю, отдала должное вкусу ювелира, щедро расплатилась и торопливо вернулась в карету. На этот раз испанская аристократка со мной не разговаривала, лишь несколько раз очень внимательно взглянула мне в лицо и на руки. Жаль, но, похоже, мы её чем-то разочаровали. Неделю спустя перед нашим домом опять остановилась карета с гербами, но другая, ещё более роскошная. Из неё вышел высокий, изысканно одетый испанский гранд. Он вежливо поклонился маме, развешивавшей во дворе свежепостиранное бельё, и о чём- то спросил. Она молча указала рукой на дверь ювелирной лавки. Остановившись на пороге, он опять поклонился и, едва скользнув по мне глазами, обратился к отцу: — Мне нужно поговорить с Вами... наедине. Отец, вежливо поклонившись в ответ, пригласил его подняться в гостиную: — Там нам никто не будет мешать. Я молча выскользнула за дверь и присела на ступеньку лестницы. Почему так неспокойно на душе? Что им, этим испанцам опять от нас нужно? Все знали, что их появление на нашей территории всегда приносит с собой большую беду. Мужской разговор длился больше часа. Наконец дверь в гостиную распахнулась, и гость начал спускаться по лестнице. Проходя мимо, он ещё раз внимательно скользнул по моему лицу глазами, сел в карету и уехал, а отец призвал в гостиную бабушку и маму. Я осталась сидеть на нижней ступеньке, обхватив руками живот. Похоже, что и в самом деле произошло что-то очень страшное. Второе совещание закончилось значительно быстрее первого. Бабушка, с покрытыми красными пятнами щеками, победно промаршировала на кухню, а мама... проходя мимо меня, она слегка приподняла руку, как бы собираясь погладить по волосам, но, так и не решившись, бессильно уронила её и, не останавливаясь, пошла дальше. Сверху раздался голос отца: — Лия, поднимись ко мне, — и я, на негнущихся ногах, медленно поползла в гостиную. Его поза поразила меня; сгорбившись у большого стола и машинально перебирая руками какие-то предметы, он явно избегал моего взгляда. Наконец решился, поднял голову и, впервые за все эти годы, посмотрел мне в глаза без раздражения и не морщась. — Сядь. Так удобнее говорить. Значит так... испанский аристократ, приезжавший сегодня, утверждает, что он — твой настоящий отец и хочет забрать тебя к себе. — Но откуда он знает, что он мой отец? — Дама с брошками, побывавшая у нас на прошлой неделе, — его мать. Она, якобы, признала тебя похожей на кого-то из своих близких родственников, кажется, на её мать. Всё это очень странно, конечно, но... Короче... Через неделю они за тобой приедут. Всё. Обычно его «Всё. Я решил», означало конец разговора. Я стала медленно подниматься со стула, но отец остановил меня. — Сядь. Я ещё не закончил. В общем... все эти годы я так и не смог смириться с твоим существованием. Ты была постоянным напоминанием... ну сама знаешь чего... Разумом я понимал, что твоей вины в этом нет, но чувства... или мы справляемся с ними, или они преследуют нас всю жизнь. Я со своими не справился, но, тем не менее, рад, что ты, вопреки всему, выросла умной и серьёзной девочкой. В новой семье тебя ждёт очень непростая жизнь; с одной стороны богатство и роскошь, с другой — постоянная опасность. Ведь ты — наполовину еврейка, а испанцы — наши злейшие враги. Боже! О чём думают эти люди, забирая тебя в своё логово! Почему они рискуют твоей жизнью? Или они верят в свою священную вседозволенность и безнаказанность? Ну да ладно. Бог им судья. Они собираются представить тебя обществу, как случайный плод какой-то романтической любви этого прохвоста... Извини... твоего отца... Всё это вполне соответствует их морали; в каждом углу — по законной любовнице. Но дело не в них. Их жизнь и нравы меня мало интересует. Меня тревожит твоё будущее. Ты должна, ты обязана сама поверить в эту легенду, потому что нельзя жить двойной жизнью. Любая тайна, как бы глубоко в душе она ни была похоронена, постоянно шевелится и царапает её изнутри и в любой момент угрожает высунуть наружу свою мордочку. Ты должна навсегда забыть нас! Тебя здесь никогда не было. Твоя душа должна родиться заново, на этот раз — в теле полноценной испанки и прожить свою полноценную испанскую жизнь без страхов и сомнений. Да поможет тебе Бог! Серьёзно подумай на досуге о том, что я сказал. Это — наш последний урок... большего я сделать для тебя уже не смогу… Всё. Иди. Я мало что поняла из того, что сказал отец. Какие-то обрывки фраз крутились в голове: прохвост и насильник, якобы мой отец, решил теперь приняться за меня и утащить в своё логово, а он, другой отец, не смог справиться со своими чувствами и поэтому не будет меня защищать. Спасти себя должна я сама, заново родившись испанкой и сделав вид, что меня здесь никогда не было. Всё это было выше моего понимания. Объяснения золотой головы казались сейчас и то толковее. Единственно, что было понятно из этого сумбура — через неделю испанский злодей с его многочисленными любовницами приедет за мной и увезёт к себе. Забравшись, как всегда, с ногами на кровать, я начала сортировать произнесённые отцом фразы. Через некоторое время в них появился определённый смысл. Заказчица брошек была матерью негодяя, изнасиловавшего мою мать. Ей показалось, что я похожа на кого-то из её родственников. Она сообщила об этом сыну, и тот, по совершенно непонятным причинам, решил забрать меня к себе. А отец отдал, как ненужную вещь, велев забыть о нём и о маме навсегда, считая, что они до конца и с честью выдержали своё тяжёлое испытание. Я вспомнила свои давние фантазии — выйти замуж, навсегда уехать и забыть их... но ведь это должно было произойти потом, когда я вырасту... Я хотела выйти замуж за человека, который будет меня любить, за нормального, за еврея, а не быть вещью, выброшенной на съедение этим жутким испанцам. Мне стало по настоящему страшно. А мама... она даже не зашла сюда, она уже почувствовала себя свободной. Помучившись ещё некоторое время обидой и страхом, я вытянулась на кровати, прижала к себе куклу и заснула. Разбудила меня громкая, весёлая музыка на соседней улице. Там праздновали свадьбу. Песен, музыки и лакомств хватало на наших свадьбах всем, кто хотел поздравить молодых. Мы, дети, не пропускали ни одной. Я сорвалась с кровати, наскоро переоделась и помчалась на улицу, ведь это была моя последняя еврейская свадьба. Все соседки и подружки были в сборе. Толстенькая Рахиль, набив рот медовым пирогом, отломила мне кусок, уже успевший слипнуться в её ладони, и сообщила: — Невеста сегодня уж больно весёлая. Мама говорит, её родители и не надеялись довести дело до свадьбы. Жених очень строптивый попался, но богатый. А ты чего не ешь? Живот болит? — Да нет, за обедом объелась. — Это не страшно. Как пойдём плясать, так всё и растрясёшь. Я с завистью смотрела на веселившуюся невесту; её душу явно не царапал зверёк с острой мордочкой. Почему это не моя свадьба? Почему мне нельзя здесь остаться? Почему... В этот момент музыканты заиграли наш любимый танец. Его танцевали на каждой свадьбе, и не было ни одного гостя, который смог бы устоять на месте. Рахиль, отбросив в сторону недоеденный пирог, сорвалась с места и, взметнув юбками, умчалась в круг. Я уныло поплелась за ней, на ходу подстраиваясь под знакомый ритм. А мелодия, лёгкая и призывная, уже по-хозяйски проникала под кожу и заполняла тело. Она плескалась в кистях рук, бурлила в ногах и затягивала в свой круговорот душу. Полёт рук, кружение ног, вздыбившийся парус кружевной юбки — это был мой последний еврейский танец, моё прощание. |
Добавить документ в свой блог или на сайт
Похожие:
 | Заработала данная программа только в феврале 2011 года. До этого времени в течение более девяти лет работала ее предшественница,... |  | Они включают в себя не только размер денежного содержания за счет зарплаты, пенсий и пособий, но и всю социальную инфраструктуру... |
| Д-76 Дружим странами и городами : Год Испании в России и России в Испании : тематический путеводитель по фондам ккунб им. А. С. Пушкина... | | Конечно, я только начинаю собирать данные по крупицам. Будем надеяться, что я исследую генеалогическое древо, свою родословную. Я... |
| Посмотрите внимательно на свою квартиру, двор, в котором играют дети, с точки зрения безопасности для их здоровья | | Назад в будущее это познавательно-развлекательная активная программа для ребят от 9 до 14 лет. Лагерь будет организован в здании... |
| Когда-то известный французский писатель Антуан де Сент-Экзюпери призывал людей поступать так: «Встал поутру, умылся, привел себя... | | Программа составлена на основе требований федерального государственного образовательного стандарта |
| Но, как мы обнаружили впоследствии, он не принадлежал ни к тем, ни к другим. Начав свою работу как скромное исследование интересных... | | Рамки старого orbis terrarum были разбиты; только теперь, собственно, была открыта земля, и были заложены основы для позднейшей мировой... |