Программа действий была составлена заранее; продаю свою квартиру в Германии и покупаю скромное жильё в Испании, в Андалузии, только для себя одной
Скачать 3.42 Mb.
|
| Целую. Мария. |
| Глава 20 Данная на сборы неделя подходила к концу. В первый же день отправила письмо Элеонор, предупреждая о своём приезде. Упаковала портрет прабабушки и свой портрет — круглый медальон размером с ладонь, оправленный в простую деревянную рамочку. Все личные вещи уместились в двух среднего размера деревянных сундуках. Последний раз в жизни возвращаюсь из «замка» домой. Я знаю эту дорогу наизусть, до последнего камня, до последнего поворота. Впервые проехала по ней двенадцатилетним ребёнком, переполненным первой влюблённостью и радужными надеждами. Сегодня — пятидесятилетней женщиной, уставшей от тревог и несбывшихся надежд. Впрочем, зачем я вру самой себе, зачем эта никому не нужная патетика? На самом деле все мои надежды сбылись, все кроме одной — Филипп не простил многолетней лжи. В глубине души всегда теплилась надежда, что его привязанность окажется сильнее предрассудков. Что, в конце концов, за беда — лишняя пара капель чужеродной крови. Человечество тысячелетиями занималось кровосмесительством, и боги, конкурируя друг с другом, с любопытством наблюдали за результатом: чья кровь окажется сильнее, чья суть победит. Надеялась, что после всего пережитого вместе, моё происхождение уже не имеет никакого значения. И опять я зачем-то вру. Ещё отец предупреждал, что Филипп фанатически предан своему роду, его чистоте и традициям, и у меня было достаточно возможностей убедиться, что годы не изменили его ни на миллиметр. Так на что я рассчитывала, провоцируя последний взрыв? На чудо? Равномерное покачивание кареты... ритмичный скрип плохо смазанного колеса... резь в глазах и пощипывание в носу... Проснулась уже на подъезде к дому. Элеонор встречала меня на пороге, как я когда-то встречала Филиппа, провела в гостиную и напоила чаем. — А теперь рассказывай, что случилось. Судя по багажу, ты приехала надолго. В ближайшие два часа она узнала всю историю моей жизни. От начала и до конца. — И что же, детка, нам теперь делать? Неужели это конец? — Да, милая, это конец. И опять мутные, водянистые слезинки, вытекавшие из её глаз, застревали в избороздивших лицо морщинах. — Ладно, как говорят старики, утро вечера мудренее. Пошли спать. У нас впереди годы, чтобы вдосталь наговориться. Утром, после завтрака, я отправилась в парк за своим дневником. На этот раз не пришлось кружить по дорожкам в поисках раздвоившегося дерева. Оно само вышло мне навстречу. Боже, каким оно стало большим и старым... и почему-то прямым. Наклонившись к стволу, разглядела новые ветки, выброшенные обрубком. Надо же. Он не сгнил и не засох. Отдохнув пару десятков лет, залечил старые раны и пустил новые побеги. Вот это живучесть! Мне бы так. Присев на землю у старых корней, задумалась о прожитой жизни. Несколько раз она предоставляла мне возможность сказать Филиппу правду. Первый раз — до свадьбы. Не бежать в кусты, а довести разговор до конца. Второй раз — перед аудиенцией у Фердинанда, и третий — после неё. Что было бы, если бы я тогда на это решилась? Да ничего. Ни Франчески, ни Марии, ни Мигеля. Не было бы ни путешествий в цветные озёра, ни ревности к Шанталь, ни музея Прадо, ни лицеев для среднего сословия... вообще ничего бы не было. Вместо всего этого — унылая, монотонная жизнь рядом с тёплым, уютным, как домашние тапочки, уравновешенным до тошноты мужем. А как прожил бы свою жизнь Филипп? Рано или поздно женился бы на одной из светских Шанталь. Пару лет с восхищением заглядывал бы в зелёные, кошачьи глаза, целовал тонкие, нежные руки, заткнув уши ватой, чтобы не слышать глупого, назойливого мяуканья, а потом помчался бы искать утешения у весёлых куртизанок или толстопятых горничных. Было бы нам обоим лучше от моей правды? Вряд ли, хотя Филипп наверняка думает иначе. Тяжело поднявшись с земли, откопала дневник и печально поплелась домой. Следующие дни, запершись в комнате, перечитывала свою историю, пытаясь понять, зачем под конец жизни разразилась никому не нужной правдой. ...Наизусть перечитывала строчки из письма Мигеля: « Я принял окончательное решение в ближайшие годы не возвращаться в эту протухшую, извоевавшуюся до полного изнеможения Испанию. Служить расшатавшемуся, постоянно переходящему из рук в руки трону, вечно сменяющемуся правительству и не знать, кто станет твоим хозяином завтра... Нет, это не для меня... Познакомившись с экономической системой Америки, я понял, что только тут есть шанс на интересную, приносящую реальные плоды работу и жизнь...» Ни одного тёплого слова, ни сочувствия, ни сожаления, а ведь он прощался со мной навсегда! Разве так можно? Это повальное предательство! Бабушка и папа, потеряв интерес к жизни, сбежали на кладбище, скрывшись под помпезными надгробьями, украшенными золочёными инициалами « М. Э. Р. де Г.». Мигель затерялся за океаном, отбросив меня в сторону, как истёртую, ставшую тесной детскую курточку... Почему ни кто из них не подумал, как больно и страшно оставаться одной? Мне хотелось тишины и одиночества? Я их получила. Сполна. Мы с Элеонор совершаем обязательную дневную прогулку по парку, изредка обмениваясь замечаниями о погоде, природе и прочей ерунде. Прервав очередное затянувшееся молчание, Элеонор решительно остановилась и повернула меня лицом к себе. — Я давно хотела спросить, почему никто из вас не решился рассказать мне правду о твоей матери? Неужели в этой семье мне настолько не доверяли? Думали, разнесу сплетню по всему свету? — А что бы это изменило в твоей жизни? — Всё. — Как? — Как? Знаешь, как я жила все эти годы? Бог покарал меня бесплодием, а мой муж привёз домой «плод своей романтической любви», ребёнка, родившегося до нашей свадьбы. Он любил женщину, на которой не смог жениться, а меня выбрал в качестве прикрытия. Я всю жизнь сходила с ума от ревности, гонялась за призраком несуществующей возлюбленной. Мигель уезжал на несколько дней, возвращался счастливый и рассказывал про какие-то дурацкие купола, а я думала: «Зачем врешь? Я ведь не задаю тебе никаких вопросов. Был у своей любовницы, ну и молчи. Зачем унижаешь меня вдвойне — изменяешь и врешь». Слышать не могла этого вранья, перебивала первой, пришедшей в голову глупостью. А они, мать и сын, пожимали плечами и смотрели на меня, как на полную идиотку. Знаешь, как было тяжело. Я отошла от него на длиннющую дистанцию, спряталась в своей жизни, как в коконе. Многие годы мы были совершенно чужими, хотя, лучше моего мужа для меня никого не было. Я вспомнила, как гонялась за призраком тайной возлюбленной Филиппа. Мне хватило полугода, чтобы расчесать тело до незаживающих болячек. Бедная, откуда у неё взялись силы прожить с этим всю жизнь и сохранить при этом доброту и разум, вышивать замечательные картины, часами ловить отблески солнца на водяной лилии, музицировать, придумывать особые рецепты для красок и любить моих детей? — Элеонор, а почему ты так запаниковала, заметив моё сходство с прабабушкой? — Почему запаниковала? Да очень просто. Моя свекровь всю жизнь твердила об этом сходстве, а я его никогда не замечала. В детстве у тебя действительно были отцовские глаза и больше ничего. Ничего общего с лицом на портрете. Думала, это бабушкина хитрость, попытка отвлечь внимание окружающих от какой-то реальной персоны. Была уверена, что ты как две капли воды похожа на свою мать, и он, твой отец, встречаясь с ней лишь изредка, имеет возможность любоваться любимыми чертами каждую минуту. Поэтому и запаниковала. Значит, не маячила она постоянно у него перед глазами... Не обижайся. Я говорю с такой злостью не о твоей маме, а о женщине, которую сама придумала. — Я не обижаюсь, потому что знаю, как сильна злость на женщину, к которой ревнуешь. Сама прошла через это. Дважды. Мы молча прошли до конца аллеи и повернули обратно. — Скажи, а что стало потом с твоей мамой? — Не знаю. Я больше её никогда не видела. — Но хоть помнишь её немножко? — Помню. До последней чёрточки, до запаха. Особо остро прочувствовала её боль, когда родила своих детей. Представила, как в один прекрасный день приходят чужие люди и насильно отнимают у меня одного из них. Ужас. Как она с этим жила дальше? — Бедная женщина. По щекам Элеонор опять побежали слезинки. — Боже, как мне жалко всех нас. Себя жалко, тебя и её тоже. Если бы я тогда знала правду! Мы брели по дороге, понуро свесив головы и задавая себе один и тот же вопрос: «Не слишком ли высока цена, которую мы платим за ложь, свою и чужую?» Один день нанизывался на другой, вытягиваясь в длинную, монотонную цепочку, наполненную грустью и сожалениями о прошлом. Казалось, мы уже обо всём переговорили, но не проходило и дня, что бы у одной из нас не всплывал в памяти очередной эпизод: — А помнишь, тогда.... Что это было на самом деле? В один из таких дней Элеонор, пристально посмотрев мне в глаза, как бы невзначай, спросила: — Неужели черты твоей матери не проявились ни в одном из детей... или внуков? — Проявились. У Норберта. В нём много от моей мамы и от старшего брата. — Я так и думала. Ты смотрела на него совсем не так, как на других детей... и твой отец тоже. — Ты права, он практически впервые увидел лицо женщины, с которой, полвека назад в полном безумии провёл несколько диких минут, и которая, против воли, одарила его таким разветвлённым потомством. — Да. Я это заметила. ....и минуту спустя добавила: — Пожалуй, Филипп прав. Не нужно Франческе ничего знать. Добра ей это не принесёт. Обычно скуповатая на объятия и ласки, я обняла Элеонор, прижавшись головой к её плечу: — Родная моя, почему я раньше не знала, какая ты умница? — Ладно, ладно. Теперь знаешь. Как говорят в народе, лучше поздно, чем никогда. Не обращая внимания на наши печали, время продолжало предопределённое ему природой круговращение, подлечив на ходу мою уставшую от сомнений и угрызений совести душу. Пришла пора браться за решение практических вопросов. Не могу же я до конца жизни существовать на скромное наследство, оставленное отцом жене. Надежда на бабушкин «неприкосновенный запас» была не велика. Вряд ли он пережил политические и финансовые бури последних десятилетий, но навести справки всё же следовало. А вдруг.... Я собралась в дорогу, пообещав Элеонор вернуться, как только справлюсь с делами. Вопреки всем ожиданиям, спрятанные бабушкой деньги не только не растворились, но даже слегка подросли и припухли. Ах ты, старая хитрюга! Я слишком хорошо знаю тебя, что бы поверить, будто ты сама до такого додумалась. Ни ты, ни папа не имели ни малейшего представления о банковских операциях. Кем был твой таинственный наставник, придумавший и организовавший эту блестящую операцию? Было ли в твоей шкатулке действительно только два письма от бесследно заблудившегося в России старшего брата, или значительно больше? Ты говорила, он был очень опытным банкиром. Бабуля, почему ты так испугалась, когда я предложила заняться его поисками? Ещё одна тайна, бесследно исчезнувшая под позолоченными инициалами «М.Э.Р.де Г.» Дома я застала Элеонор в полной растерянности. За обедом она задумчиво ковырялась вилкой в тарелке и, нанизав на неё пару ломтиков картофеля, забывала положить их в рот. Не выдержав царящего за столом напряжения, я отодвинула в сторону тарелку с едой, такой вкусной после двухнедельного рациона второсортных гостиниц, и выжидательно уставилась на свою мучительницу: — Пожалуйста, не молчи. Что за новая беда у нас приключилась? — Это не беда. Это письмо от Марии. Хочешь почитать? — Но ведь она писала не мне? — Нет. Она писала мне, но о тебе. Читай. Взволнованно прыгающие, набегающие друг на друга строчки, множество исправленных и перечёркнутых слов в начале письма и решительная стройность и строгость букв в конце. «...Папа сказал, что они с мамой расстались. Нет, не так. Он сказал, что мама предала нас всех, что она всю жизнь лгала, ведя предательскую двойную жизнь. Когда её ложь случайно открылась — в спешке сбежала, не пожелав вступать ни с кем из нас в какие-либо объяснения. Скрылась, заметя за собой все следы. Я написала Франческе в надежде узнать у неё какие-либо подробности. Получила очень короткий и сухой ответ. Она полностью на стороне отца, очень ему сочувствует и жалеет. Более того, якобы всегда чувствовала, что мама не та за кого себя выдаёт. Всегда чувствовала в ней двойное дно. Короче, её, как и отца, не интересует ни где мама, ни что с ней. Я этому не верю. Может, я и не так умна, как Франческа, но умею чувствовать душу людей. В моей маме никогда не было двойного дна, она могла в чём-то запутаться, но не предать. Тётя Нора, ты единственный человек, кто может о ней что-то знать. Ведь кроме тебя у неё никого не осталось. Если увидишь маму, передай — я очень люблю её и очень волнуюсь. ^ Р.S. Сегодня утром пришло письмо от Мигеля. Он тоже тревожится и ищет маму. Если найдёшь её, передай обязательно наши письма. Мария. Трясущимися руками развернула второе письмо, адресованное Марии: « ... Я сообщил родителям о своём намерении остаться в Америке. По сути, я обращался только к отцу. Знал, что он никогда не смирится с моим решением и не простит. Маме я написал отдельно, но не отправил по почте. Отец никогда не отдал бы ей моего письма. Поручил одному из своих поверенных, отправлявшемуся в Испанию, посетить указанный дом и передать письмо графине в собственные руки. Адресата он не застал. Хозяин дома сообщил, что графиня здесь больше не живёт. Она бесследно пропала и никто не знает куда. Мария, я очень тревожусь за маму». Мигель просил сестру связаться с тётей Норой, потому что только она может что-то знать обо мне. Я несколько раз перечитала оба письма. Какой всё же Филипп подлец! Я никому никогда не врала. Филипп ни разу не спросил о моей матери, я и не рассказала! Хотя нет, врала. Дважды наврала Франческе. Один раз в беседке, а второй — держа на руках трёхмесячного Норберта. Она интуитивно почувствовала запах лжи. Она единственная, перед кем я виновата. Вопрос Элеонор прервал моё покаяние: — Ну и что ты собираешься делать? — Написать письмо Мигелю. — А Марии? — Не имею права. Я обещала Филиппу не искать контакта с дочерьми. Элеонор, так и не повернув головы, изогнула дугой правую бровь и стрельнула в меня светским «боковым» взглядом: — Так ты и не искала. Это Мария нашла тебя. Разве ты обещала Филиппу не откликаться на письма дочери? — Ну, ты и хитрюга. Найдёшь выход из любого положения. Конечно, напишу им обоим, хотя... — Опять сомнения? — Понимаешь, Мигель и Мария всё же очень разные. Он никогда не идеализировал отца, никогда не гордился своим происхождением и вековыми традициями семьи. Мигель уважал себя только за собственные заслуги, и кем были его предки — потомственными дворянами или евреями — никак не скажется на его самоуважении. Даже наоборот. Поможет. Окончательно избавит от навязанных ему отцом обязательств. Мария другая. Для неё, как и для Франчески, Филипп всегда был вне конкуренции. Они обе родились графинями де Альварес и никогда, ни на минуту об этом не забывали. Девочки похожи на отца не только внешней, но и внутренней сутью. Унаследовали, правда, разные стороны этой сути. Франческа — жёсткую, высокомерную убеждённость в своей извечной правоте и привилегированности. Мария — умение сомневаться, понимать людей и дарить радость. Но сможет ли она смириться с унаследованным от меня еврейством? Нужно ли ей встревать в наши разборки с отцом? Выбирать, кто из нас прав, а кто виноват? Не знаю. Очень тебя прошу, ответь лучше сама на её письмо. Напиши, что я жива и здорова, живу у тебя и со мной всё в порядке, а там будет видно. Она взрослая женщина. Пусть сама решает, как ей лучше. ...И Мария решила... До боли похожая на отца в молодости, с растрепавшимися на ветру волосами, она взлетает через две ступени на парадное крыльцо и... как вкопанная останавливается на пороге. — Мама, ... Мы уже два часа кружим по дорожкам парка, и я в третий раз рассказываю свою жизнь. Мария молча идёт рядом, не перебивая и не задавая вопросов. Только резкая складка между бровями и напряжённо выпрямленная спина выдают её волнение. Подождав несколько минут, я первая прерываю ставшее невыносимым молчание. — Ну и что ты об этом думаешь? — Не знаю. Мне жаль вас обоих. Как глупо всё получилось. Разрыв после стольких лет жизни... Да, мне жаль вас обоих, но по-разному. Папу больше, чем тебя. Только не обижайся. Не потому, что я тебя меньше люблю. Просто вы очень разные. Ты сильнее, чем он. Ты помучаешься, пострадаешь, а потом поднимешься на ноги и пойдешь жить дальше, а он... для него это конец. Ему с этим уже не справиться. — Откуда у тебя такая уверенность? — Потому что я папу хорошо знаю. Помнишь, я была тогда ещё маленькой, он на какое-то время потерял к нам интерес и отдалился, а потом вернулся обратно и разрешил мне играть в его кабинете. Даже раздобыл где-то маленькое креслице и приставил к своему, вечно заваленному бумагами, письменному столу. Я пользовалась этой привилегией до самого конца, пока не вышла замуж и не уехала из дома. В последние годы мы много разговаривали. Папа часто рассказывал о своём детстве. После смерти родителей его воспитывал дядя — какой-то крупный политик. Воспитание заключалось в постоянных рассказах о величии рода Альваресов, их славных деяниях и особых заслугах перед троном. Папа должен был заучивать наизусть имена и героические свершения каждого предка в отдельности. Своего рода «Бытие мучеников»... Дядя даже определил место на стене для папиного будущего портрета... и для портрета его сына. Естественно, лишь после того, как они докажут своё право на подобную честь. Бедный ребёнок! Сейчас, когда я смотрю на своих мальчиков, понимаю, как этот старый дурак искорежил жизнь моему отцу, заморочив голову высокими идеалами и бескомпромиссными целями, практически лишив права выбора. Разве ты этого не знала? — Знала, но надеялась... Надеялась, что когда-нибудь он проснётся и вернётся к своей истиной сути. Ведь на самом деле твой отец совсем другой человек. — Да, другой. Но, похоже, от себя не «проснешься». Детство въедается в нас, как ржавчина. Ты ведь тоже навсегда осталась такой, какой была в детстве, вне зависимости от того, где жила — в еврейской семье или в испанской, в захудалом еврейском поселении, или при мадридском королевском дворе. Я тоже никогда не стану ни Франческой, ни Мигелем. — А ты всё это раньше так же видела, или собрала воедино сейчас, после моего рассказа? — Конечно, раньше я не знала причины, но знаешь... когда вы с папой занялись предпринимательством... Ты была такая счастливая, одухотворённая, а он... он мучился и стыдился. А теперь ещё Мигель и твоё прошлое. Ему больше не встать. — А как ты? Я имею в виду твоё «сомнительное» родство с еврейским народом? — Да какая мне разница! Ну, была у меня одна бабушка испанкой, другая еврейкой, и что? Значит, один из моих сыновей будет таким же умным и деловым, как Мигель. Ведь он наверняка пошёл в предков еврейской бабушки. Не так ли? Просто моему мужу незачем об этом знать. Бог его знает, как он на это отреагирует. Мы сделали ещё пару кругов по парку и вернулись к Элеонор. Теперь до конца дня Мария принадлежала только ей. Перед отъездом дочь ещё раз пригласила меня на прогулку. На этот раз я была награждена настоящим объяснением в любви. — ...Знаешь, мамочка, я всегда восхищалась тобой и даже завидовала. Ты действительно особенная. Никогда не была похожа на других женщин. В детстве я тоже очень любила тебя нюхать, как ты свою маму. А когда ты перед сном целовала меня и укрывала одеялом — старалась не шевелиться, пока не засну — оно должно было оставаться так, как его положила ты. А на папу не обижайся. Я помню, как последние годы он постоянно на тебя нападал и говорил гадости. Но это не потому, что не любил. Думаю, он тоже тебе завидовал. Ты всегда находила для себя что-нибудь новое и интересное, отдавалась этому без остатка и, рано или поздно, достигала успеха. Будь то музей Прадо, народное образование, очаровательные театральные пьесы или решение математических задачек наперегонки с Мигелем, а он... У отца не было ничего кроме его политической карьеры. Последние годы, ужас какой-то... У него под ногами рушился мир, а ты радостно и увлечённо создавала гобелены. Пойми меня правильно. Это не упрёк. Наоборот — похвала. Просто прости его грешного. Он сам страдает от того, какой есть. — Дочка, ты до безобразия права. Я всё это понимаю, потому и мучаюсь. Нельзя было его добивать. И вообще... мне так его не хватает, и я так за него боюсь! — Ладно. Может всё и обойдется. А пока я беру над тобой и тётей Норой шефство. Вы поступаете под мою охрану. Папе моя помощь не понадобится. Франческа к нему всё равно никого не подпустит. Теперь он — её личная собственность. А ты не грусти. Мы что-нибудь придумаем. Всё будет хорошо. Но придумывать «что-нибудь» не понадобилось — эту роль, не прося ни у кого разрешения, узурпировал Мигель. Через месяц после отъезда Марии пришло письмо из Америки. Оно состояло из двух частей, написанных в совершенно разном стиле. Тёплая, нежная ирония в начале и конкретное, деловое предложение в конце. Пятый раз перечитываю строчки, наполненные его ровным, аккуратным почерком, и не устаю удивляться. Как по-разному воспринимают меня муж и сын. Для Филиппа я — сильный, целеустремлённый бульдог, с хрустом разгрызающий железными челюстями кость, отвоёванную в нечестном поединке. Для Мигеля — маленький, усердный мопс, старательно жующий найденный под кроватью хозяйский тапок. А громко тявкает мопс не от мании величия, а от страха. Вдруг его не заметят и случайно прищемят дверью. Заканчивалось письмо не только окончательно принятым за меня решением, но и чёткими инструкциями к его исполнению. Велено было ещё чуть-чуть продержаться на плаву. На помощь погибающему в морских пучинах мопсу уже спешит бригада спасателей, состоящая из двух управляющих. Им поручено в кратчайшие сроки оформить для меня все бумаги, необходимые для выезда в Америку и посадить на корабль. Мигель лично примет у них из рук драгоценный груз. Но почему в Америку? Да, я очень хочу к сыну, но мне не прижиться в чужой стране. Я для этого слишком стара. Нет, милый, никуда я не поеду. Придется бригаде спасателей возвращаться к хозяину с пустыми руками. А с другой стороны... что делать здесь? Каждый день стоять на посту у окна и теребить рукой занавеску в надежде услышать дробь лошадиных копыт за поворотом дороги... и первой приветствовать Филиппа, взлетающего через две ступеньки на парадное крыльцо? И так с утра до вечера, изо дня в день, из года в год, пока не ослепну и не оглохну? Надеяться и ждать, зная, что он никогда не приедет? Нет, уж лучше в Америку. Там хотя бы не будет этого проклятого окна. Эпилог Вот и всё. Два запакованных сундука, плотно забитых необходимыми в дороге вещами, готовы к отправке. Этот вечер я проведу одна в своём доме у моря. Вчера здесь побывала Мария. На прощание я подарила ей ключ, хранившийся в ящике папиного стола, завещав со временем передать его дальше, одной из своих дочерей. Какая всё же Мария умница! Сразу после моего отъезда она вернётся и заберёт к себе тётю Нору. Сопротивление старой упрямицы дочь разбила одним ударом: «маленькая Элеонор уже в пути». В отдельный ящичек я сложила главные сокровища: бабушкины брошки, портрет-медальон размером в ладонь, бордовую шляпу с перчатками и этот дневник. Они останутся здесь. Надеюсь, одна из моих правнучек, похожая на нас с прабабушкой лицом и сутью, когда-нибудь вернётся сюда и найдет его. Пусть он предостережёт её от наших ошибок и завершающего крушения. Пусть бог приведёт её сюда в середине жизни, когда ещё можно что-то исправить. А сейчас я просто стою у окна и смотрю на море. Удивительный ритм. Тяжело и степенно вздымаются вверх волны. На долю секунды они подворачивают свои кружевные серебристые гребешки и подставляют их заходящему солнцу. Вот оно, извечное чудо природы! Серебристое кружево на мгновение загорается оранжево-красным, выбрасывая в небо сноп маленьких радуг, и обрушивается вниз. Почему я всегда принимала этот ритм за борьбу, за ярость? Море никогда не боролось с берегом. Оно просто жило и живёт своей собственной жизнью. Как может, как хочет, каким создал его бог. А берег — своей. Им просто не повезло друг с другом. Они оказались слишком разными. Если мне суждено благополучно пересечь океан и добраться до Америки... значит, станцую ещё на свадьбе сына, приму на руки новых внуков, обязательно встречусь с мистером Паркером и может быть... Что это? Давно забытая мелодия еврейских свадеб выплывает откуда-то изнутри. Задеревеневшее, старое тело ещё не готово к движению, но мелодия уже по-хозяйски проникает под кожу, плещется в кистях рук, бурлит в ногах и затягивает в свой круговорот душу. Первые такты, первые скованные движения, а потом... как сорок лет назад... полёт рук, кружение ног, вздыбившийся парус тяжёлой, шерстяной юбки... Мой оборвавшийся когда-то танец, мой конец и начало... … Я дочитала последнюю страницу, сняла очки и взглянула на часы. Надо же. Скоро начнёт светать. Жаль, что нет продолжения. Так никогда и не узнаю, доплыла ли она до Америки, встретила ли мистера Паркера, узнала ли что-нибудь о своей матери. Думаю, доплыла, конечно же, доплыла. Ведь мы с ней непотопляемые. У нас не бывает крушений. Бывают лишь временные неприятности. Завтра пойду наверх искать брошки. Они наверняка остались на дне ящика. А сейчас спать. Впереди ещё дневник Елены второй. |
Похожие:
 | Заработала данная программа только в феврале 2011 года. До этого времени в течение более девяти лет работала ее предшественница,... |  | Они включают в себя не только размер денежного содержания за счет зарплаты, пенсий и пособий, но и всю социальную инфраструктуру... |
| Д-76 Дружим странами и городами : Год Испании в России и России в Испании : тематический путеводитель по фондам ккунб им. А. С. Пушкина... | | Конечно, я только начинаю собирать данные по крупицам. Будем надеяться, что я исследую генеалогическое древо, свою родословную. Я... |
| Посмотрите внимательно на свою квартиру, двор, в котором играют дети, с точки зрения безопасности для их здоровья | | Назад в будущее это познавательно-развлекательная активная программа для ребят от 9 до 14 лет. Лагерь будет организован в здании... |
| Когда-то известный французский писатель Антуан де Сент-Экзюпери призывал людей поступать так: «Встал поутру, умылся, привел себя... | | Программа составлена на основе требований федерального государственного образовательного стандарта |
| Но, как мы обнаружили впоследствии, он не принадлежал ни к тем, ни к другим. Начав свою работу как скромное исследование интересных... | | Рамки старого orbis terrarum были разбиты; только теперь, собственно, была открыта земля, и были заложены основы для позднейшей мировой... |