Программа действий была составлена заранее; продаю свою квартиру в Германии и покупаю скромное жильё в Испании, в Андалузии, только для себя одной
Скачать 3.42 Mb.
|
| Глава 2 Странная, пожилая, ничем не примечательная пара, как будто умышленно одетая в неброско-серое, передала отцу какой-то пакет с бумагами, молча указала мне место в карете и быстро покинула еврейское поселение. Мы выехали рано утром; улица ещё спала, так что соседям пришлось потом самим домысливать, куда исчезла младшая дочь ювелира. Я впервые оказалась за пределами нашего местечка, хотя в книжках старшего брата читала о больших городах, рассматривала высоченные соборы и замки на цветных картинках и мечтала увидеть всё это когда-нибудь своими глазами, но... сейчас мне было не до них. Забрызганные дождём и грязью окна кареты, напряжённо молчащие неброско-серые спутники, тоска и урчание в пустом желудке. Дорога казалась бесконечно длинной. Наконец карета остановилась у особняка с колоннами, и пожилая пара, неуверенно переглянувшись, повела меня за собой. Путешествие по роскошным комнатам закончилось в уютной голубой гостиной. Там, расположившись в удобных креслах, сидели дама с брошками и мужчина с серо-голубыми глазами, назвавшийся моим отцом. Он указал мне на третье кресло, стоявшее напротив: — Садись, Лия. Ты наверно устала с дороги. Я присела на самый краешек, боясь испачкать это чудо дорожной пылью и самой собой. Какой нелепой чувствовала я себя среди этой роскоши! Серая, ссутулившаяся кучка с ладонями, зажатыми между коленок. Они оба разглядывали меня, как мокрого уличного котёнка, а я не знала, куда деть свои ноги в больших ботинках, заказанных мамой на вырост. Молчание прервал мужчина. Он внимательно смотрел мне в глаза, в отличие от отца, не морщась и не отводя взгляда: — А у тебя и в самом деле мои глаза и светлые волосы, как у меня в детстве. Я полагаю, что... этот ювелир... объяснил тебе суть дела. Ты не его дочь, а моя, и я хочу, чтобы ты жила со мной, вернее — с нами. — А зачем Вам это нужно? — мой страх перед испанцами вырвался наружу прежде, чем я успела подумать. В разговор вступила пожилая дама, хранившая до сих пор величественное молчание: — Мы принадлежим к старинному испанскому роду очень высокого ранга, и ты оказалась единственной наследницей нашего титула и состояния. И не смотри на нас с таким ужасом. Здесь тебя никто не съест. Кстати о еде — твой живот уже урчит от голода. Сейчас тебя проводят в твою комнату. Умойся с дороги, причеши волосы и спускайся в столовую. Она позвонила в колокольчик, и на пороге появилась молодая симпатичная женщина в переднике и наколке на волосах. Она вежливо поклонилась мне, назвав барышней, и указала рукой в направлении лестницы. «Моя» комната оказалась совершенно не пригодной для жилья; на неё можно было только смотреть, ни к чему не прикасаясь, чтобы не испачкать и не повредить. Добросовестно выполнив указания пожилой дамы, я спустилась вслед за горничной в столовую. Боже! Такого не было даже на картинках! Примостившись на краешке указанного мне стула, я с ужасом смотрела на многочисленные вилки, ножи, тарелки и бокалы, громоздившиеся на столе. Зачем пачкать столько посуды? Ведь её потом придётся мыть... Кроме мужчины и дамы с брошкой за столом сидела ещё одна, очень красивая молодая женщина с маленькими пухленькими руками, ставшими на долгие годы предметом моей постоянной зависти. Хозяин дома, предупреждающе взглянув в мою сторону, представил нас: — Это новый член нашей семьи, моя дочь Елена, которую, как ты знаешь, пришлось очень долго разыскивать. А эта очаровательная молодая дама, — он поклонился в сторону прелестных ручек, — Элеонор, моя жена, которая обещала стать лучшей матерью на свете, — в его голосе явно прозвучали иронические нотки, — Надеюсь, вы подружитесь. Мне вспомнилась постоянная ирония отца, когда он обращался к маме. Неужели все мужья так разговаривают со своими жёнами? Пожилая дама, молча наблюдавшая сцену знакомства, взмахнула рукой, дав команду начинать ужин. Слуги почему-то не ставили еду на стол, а протягивали полные блюда откуда то из-за спины каждому по очереди. Присутствующие перекладывали на свои тарелки небольшие порции и, выбрав одну из многочисленных, лежавших перед ними вилок, начинали аккуратно склёвывать корм. Я не имела ни малейшего понятия о предназначении предметов, разложенных перед моей тарелкой, смутилась и ... — Елена, не надо смущаться. Всеми этими премудростями ты овладеешь завтра, а сегодня ешь, как умеешь, а потом — спать, — пожилая дама улыбалась мне по домашнему уютно и доброжелательно. Наскоро затолкав в себя первое предложенное блюдо, я поблагодарила и откинулась не спинку стула. Скорее бы этот вечер закончился. Самый длинный и трудный вечер в моей жизни! Позже, юркнув в непривычно длинную и широкую кровать, я принялась размышлять о своих новых родственниках. Как мне к ним обращаться? Пожилая дама — это бабушка, но само понятие «бабушка» вызывало у меня ощущение чего-то злобного и ядовитого, от которого лучше всего держаться подальше. Как же можно применить это название к даме с брошками? Оно ей совершенно не подходит. А слово «отец»... Это слово вызывало ощущение мощной, напряжённой глыбы, готовой в любой момент сорваться с горы и раздавить своей тяжестью. Он тоже был опасен, но по-другому, чем бабушка. Установив необходимую дистанцию, он держал меня на коротком поводке, не давая приблизиться, но и не отпуская совсем. Он был величественным, и его величие вызывало восхищение. Разве это понятие может подойти к узкому, как кипарис, испанскому негодяю? Ладно, ладно. Не буду его так называть. Просто это словосочетание прилипло к моему сознанию с детства. Интересно, что чувствует сейчас мама? Меня никогда не интересовало, умна она, или глупа, хорошая она хозяйка, или непутёвая. Её тёплый бок, запах, чувство защищенности... это было самое главное в понятии «мама». Разве можно применить всё это к Элеонор? Я представила себе, как подхожу и начинаю обнюхивать её бок. Она решила бы, что итогом романтической любви её мужа стала собака. Старший брат научил мою голову думать, и теперь она была моей единственной помощницей. В ней появилась интересная мысль: а что такое «название»? Это просто сочетание звуков или букв, которыми обозначают предметы. Например, стол, будь он круглым, квадратным или прямоугольным, всё равно называется столом. Звуки и буквы вовсе не обязательно связывать с внутренним содержанием предмета, с чувствами, которое он вызывает. «Бабушка» — это не обязательно злость и яд, а «отец» — не обязательно неприступная скала. Люди, названные этими именами, могут быть такими же разными, как и столы. А Элеонор, кстати, и не предлагала называть себя мамой. В этот момент я вспомнила, как отец представил меня за ужином: «Это моя дочь, Елена». Значит, имя Лия он уже отменил, хотя суть моя и чувства остались прежними. В самом деле, что может быть общего между названием и сутью? Пожалуй, я смогу привыкнуть называть пожилую даму — бабушкой, мужчину с голубыми глазами — отцом, а Элеонор... она так и останется — Элеонор. Решив сложную проблему с названиями родственников, моя умная голова успокоилась и заснула. На следующий день, одетая и причёсанная под настоящую барышню, я снова сидела в голубой гостиной, напряжённо прислушиваясь к объяснениям бабушки. Она, собственно, повторяла то, что сказал еврейский отец, только с другой стороны: — Мы забрали тебя к себе, так как ты единственный ребёнок, родившийся в нашей семье; брак моего сына с Элеонор оказался бесплодным. Но эта ситуация опасна в равной степени для тебя и для нас. Никто и никогда не должен узнать о твоём полуеврействе. Ты должна навсегда забыть его. Элеонор, как и всё прочее наше окружение, убеждены в твоём незаконном, но благородном происхождении. Мы приобрели все необходимые бумаги, где имя матери просто не указано. Ты очень похожа на мою маму, твою прабабушку, и это наш главный козырь. Она подвела меня к портрету молодой, очень красиво одетой женщины: — Смотри. Это она. Я разглядывала лицо, повёрнутое в пол оборота, оттенённое полями широкополой шляпы, накинутую на плечи кружевную шаль, гордо вскинутый подбородок, грустную полуулыбку..., и не находила ничего общего между нею и мной. Разве что большие серо-голубые глаза. Бабушка, заметив мои сомнения, рассмеялась: — Когда ты вырастешь, ты станешь такой же красивой. И волосы с годами тоже потемнеют, как у твоего отца. Отец, всё это время, молча наблюдавший за нами, встал с кресла, подошёл совсем близко, повернул меня к себе и внимательно заглянул в глаза. — Елена, ты боишься даже посмотреть на меня. Я понимаю. Ты с детства напугана рассказами об испанском злодее... Забудь... Это мои счёты с теми людьми, вернее их счёты со мной, а сегодня я рад, что так получилось, потому что у меня есть ты. Через пару лет, когда станешь старше, задашь мне все вопросы, которые крутятся сейчас в твоей голове, и я обязательно отвечу на них, а сейчас прошу об одном — не бойся меня, я не причиню тебе вреда. Надеюсь, со временем мы станем друзьями. Я молча привыкала к незнакомому лицу, и оно начинало мне нравиться. Бабушка опять переняла инициативу: — В ближайшее время нам всем придётся много поработать. Мы составили целую программу твоего обучения. Барышня нашего уровня должна владеть основными европейскими языками — сейчас, в связи с политической ситуацией, очень важны французский и английский, несколько позже, возможно, придётся добавить к ним итальянский и немецкий. Кстати твой испанский тоже придётся отшлифовывать. Этикет и манеры стоят в программе на первом месте, за ними идут история, искусство, музыка и танцы. Многие современные девушки интересуются сейчас даже такими отраслями, как философия, математика и политическая экономика. В общем, работы много. Мы рассчитываем на твоё усердие и очень надеемся, что ты нас не разочаруешь. Ты согласна со мной? Последняя фраза резанула мне по ушам, отдавшись ударом кнута во всём теле. Они надеются, что я их не разочарую! Они вырвали меня из привычной жизни, даже не спросив, хочу ли я к ним ехать, посадили на место законной наследницы, которая по какой-то причине не появилась, и теперь я должна им доказывать, что достойна этого места... Столько лет я пыталась доказать своей первой семье своё право на существование, а они выбросили меня, как ненужную вещь... Теперь нужно начинать этот бег с начала... Так кружится по арене цирковая лошадь под ударом кнута... — Елена, ты не ответила на мой вопрос. Сглотнув застрявшее в горле чувство протеста, я молча кивнула головой. — Ладно. Я, кажется, не на шутку напугала тебя предстоящими трудностями. Пойдём лучше смотреть наш парк, — бабушка взяла меня за руку и повела на прогулку. Обучение по составленной семейством программе продвигалось без особых трудностей. Языки и математику преподавали специально приглашённые для этого учителя, историю и искусство — отец, а этикет, музыку и вышивание — Элеонор. Как оказалось, природа одарила меня способностями очень неравномерно, и именно то, к чему у меня их вообще не было, досталось бедняге Элеонор. На первом же занятии по музыке она убедилась в моей полной несостоятельности. Пропев глубоким низким голосом простенькую мелодию детской песенки, она попросила её повторить. Несмотря на все старания, моё горло прорычало нечто вовсе не похожее на человеческое пение. — Елена, перестань кривляться. Я занимаюсь с тобой серьёзно. Бездарная ученица предпочла чистосердечное признание: — А не умею петь. У меня нет музыкальных способностей. — Такого не бывает. Каждая женщина должна уметь петь. Попробуй ещё раз. После четвёртой попытки Элеонор, с недоумением глядя на меня, задумчиво произнесла: — Да. Такого я ещё никогда не слышала. Вечером за обедом отец поинтересовался ходом музыкальных занятий. Элеонор, взглянув на него не без злорадства, бодро ответила: — Боюсь, что Елене не удастся завоевывать внимание женихов исполнием романсов. Она явно намекала на первые влюблённые взгляды и вздохи своего мужа, очарованного её тонкими руками и бархатным голосом. — Ну что ж. Значит, ей придётся выбрать другое оружие, — отец заговорщицки подмигнул мне, — Елена, чем ты собираешься завоёвывать женихов? — Буду им романсы декламировать. Бабушка рассмеялась: — Ну тогда точно останешься старой девой... — И буду вас радовать своим присутствием до конца жизни, — закончила я начатую ею фразу. — Что касается меня, — отец продолжил начатую игру,— то не имею ничего против такого решения. Я, будучи человеком экономным, очень неохотно отдаю в чужие руки то, что принадлежит мне. — Особенно Ваша последняя покупка картин говорит об особой склонности к экономии. Это ядовитое замечание Элеонор резко оборвало весёлый разговор. Отец передёрнул плечами и замкнулся. В такие моменты он был удивительно похож на моего отца-ювелира. Через полгода семейство сочло мой испанскй язык вполне отшлифованным, а знание этикета приемлемым для предъявления свету. С этой целью бабушка разослала приглашения нескольким семьям, пользовавшимся её особым доверием. Они должны были первыми познакомиться с наследницей и разнести слух о её невероятной схожести с прабабушкой. Семейство, обеспокоенное предстоящим визитом, наперебой напоминало мне о светских манерах и этикете. Наконец я не выдержала: — Но ведь меня все эти годы воспитывали простые люди. Откуда я их могла приобрести, эти ваши манеры? Я... Бабушка резко оборвала мой монолог: — Манеры не приобретаются. Они передаются по наследству из поколения в поколение. Благородство — это врождённое качество, а ты — потомственная дворянка с обеих сторон. И не забывай этого никогда! Экзамен прошёл благополучно. Я продемонстрировала своё врождённое благородство, отец и Элеонор — большую любовь друг к другу и к долгожданной дочери, бабушка — постоянное умиление схожестью правнучки с прабабушкой, а любопытные соседи, как это и было замысленно, отправились развозить по округе свои суждения и догадки о, бог знает, откуда появившейся наследнице. Вскоре плавное течение нашей жизни было нарушено событием особой важности. Разбирая за завтраком полученные письма, отец вскрикнул от радости: — Письмо от Филиппа! Наконец-то! А я уж было подумал, что этот мальчишка нас окончательно забыл. Оказывается, он всё это время провёл во Франции. В полном восторге от архитектуры, живописи и ... Собирается на следующей неделе приехать сюда. Бабушкины глаза загорелись радостью. — Это замечательно. Я последнее время уже начала тревожиться. Разве можно так поступать с близкими людьми — просто взять и исчезнуть... Моё любопытство было разбужено этим всеобщим восторгом: — А кто он, этот Филипп? Он наш родственник? Как всегда в важные моменты семейной жизни, объяснение дала бабушка: — Он нам почти родственник. Его бабушка была моей близкой подругой. Филипп остался с девяти лет круглым сиротой и воспитывался у своего дяди, занимавшего очень высокий пост при дворе нашего Короля, Карла IV. Дяде часто приходилось надолго уезжать, и тогда мы забирали мальчика к себе. Иногда Филипп жил здесь по полгода, всегда очень неохотно возвращаясь обратно к дяде. Ему сейчас должно быть уже девятнадцать. Для твоего отца он как младший брат. — Да, — добавил отец, — раньше с Филиппом было просто легко и весело, а сейчас он стал взрослым и умным. Сейчас с ним не только весело, но и интересно. Я ещё никогда не видела лицо отца таким нежным, и такой мальчишеской улыбки тоже не видела. — Ну вот, — как всегда невпопад, проворчала Элеонор, — опять поставите весь дом с ног на голову. У меня было ощущение, что она ревновала своего мужа ко всему, что не было связанно с ней. Отец пожал плечами, а бабушка срочно перевела разговор на другую тему. Через неделю карета, ещё более роскошная, чем все наши, подкатила к крыльцу дома. Молодой человек, стройный и подвижный как мой отец, выскочив из неё почти на ходу, влетел в гостиную и буквально схватил бабушку в охапку. Она, начисто забыв об этикете, целовала его в обе щёки, ерошила волосы и причитала: — Боже! Какой взрослый, какой красивый... живой и здоровый. То же самое гость повторил и с моим отцом. Только тот конечно не причитал, но хлопал его по плечам, смеялся и грозился в следующий раз побить за долгое отсутствие. Угомонившись, молодой красавец галантно поклонился Элеонор, поцеловал протянутую ручку и, по всем правилам, отдал должное её красоте и особой изысканности туалета. Наконец очередь дошла до меня. Он с откровенным любопытством разглядывал новое приобретение семьи, и, не найдя по-видимому ничего, что противоречило бы его вкусу, обратился с весьма своеобразным приветствием: — А это, как я понимаю, Елена... Елена, приветствую тебя на нашей общей территории. Раньше я был здесь единственным невоспитанным ребёнком, а теперь нам придётся делить внимание родственников на двоих. Будем вместе творить негалантности и безобразия, а... — он скосил глаза на бабушку, — наказания, поделённые пополам, всегда слаще, чем проглоченные в одиночку. Бабушка, как всегда, когда меня предъявляли новым людям, запела свою любимую песню: — Филипп, ты заметил, как Елена похожа на мою маму? Такая же красавица. Ты ведь должен её помнить, хотя был тогда ещё совсем мальчиком. Филипп, нежно склонившись к бабушкиной руке, заявил деланно серьезным тоном: — Сейчас я наверняка уделил бы всё своё внимание красивой женщине, но тогда... тогда меня, почему-то, больше интересовали вишни в Вашем саду. — Кстати о вишнях. Я как чувствовала, что ты приедешь. Не велела собирать их с твоего дерева. Его даже Елена, хоть она и носится целыми днями по парку, не обнаружила. Ты поделишься с ней своей тайной? — Не поделюсь. Тайнами не делятся. Их выдают за особые заслуги. Я решила, что уже можно включаться в игру: — Ну конечно. Делятся пополам только наказаниями, а тайны, как лакомства, приберегают для себя и глотают в одиночку. Все посмеялись над удавшейся шуткой, а замечательный гость, осыпав меня весёлыми искорками своих тёмно-коричневых глаз, важно произнёс: — Чувствую, это лето будет самым весёлым в моей жизни. Лето было и в самом деле очень весёлым. Нашу семью как подменили. Обычно в доме царила мрачная, тяжёлая атмосфера — все и всегда были недовольны жизнью и друг другом. Отец, более тонкий и чувствительный, чем окружавшие его женщины, чувствовал себя рядом с ними одиноким и непонятым. Они действительно не разделяли его страсти к искусству. Он постоянно разъезжал по стране, иногда не появляясь дома неделями, в поисках новых чудес. Живопись, скульптура, книги и театр были его жизнью. Он сам писал время от времени неплохие пьесы и ставил их в домашнем театре, приглашая для этого передвижные театральные труппы. Занятия с ним по истории были так же интересны, как когда-то уроки в ювелирной мастерской. Он учил меня думать. Обсуждая какое-нибудь событие из древней истории, он выкладывал на столе несколько книг: — Смотри, первый автор описывает этот эпизод так, а у второго он выглядит совсем иначе. Что ты думаешь по этому поводу? — Наверное, один из них всё переврал... или оба, но по-разному. — Мне тут недавно попалось в руки совсем новое исследование, ранее неизвестные материалы. Там приводятся новые подробности о политических и экономических интересах того времени. Я сопоставил это всё вместе и написал свою версию. Прочти на досуге, а потом вместе обсудим. Уроки с Элеонор по светским манерам и этикету проходили совсем иначе. — Бокал принято держать за ножку во второй её половине. Ты должна захватить его между большим и указательным пальцами, а мизинец отвести в сторону, слегка согнув. Я добросовестно повторяла за ней это нелепое движение: — Но ведь это неудобно, и вовсе даже не красиво — палец торчит в сторону, как рог, а бокал вот-вот выскользнет и разобьётся. Элеонор не считала меня вправе сомневаться в красоте и смысле хороших манер. У неё был только один аргумент: — Так принято. Мы все так делаем. То же самое было с музыкой и вышиванием. Вопросы и обсуждения категорически пресекались. В разговорах с отцом она всегда называла меня — «твоя дочь», давая этим понять, что ребёнок, рождённый ею, был бы наверняка более высокого качества. Вообще всё, что он делал, было с её точки зрения глупо и нелогично. Зачем мотаться по округе в поисках произведений искусства, если всё самое лучшее находится дома? Истинные произведения искусства, её платья, находятся у неё в шкафу — открой его и любуйся, сколько хочешь. Нужна красота — смотри на моё лицо и руки, душа требует музыки — я готова играть и петь для тебя целый день. Она хотела иметь мужа всегда при себе, а он... он постоянно сбегал от неё в свой мир. Дома маска обиды и разочарования казалось, навсегда присохла к её лицу. Только на светских приёмах потоки комплиментов её красоте и музыкальности смывали эту маску, давая отдых уставшей коже. От бабушки тоже исходило мало тепла. Она полностью погрузилась в управление домом, муштровку прислуги и рациональное финансирование. Общественное мнение и положение в обществе, соответствующее статусу нашей семьи, было её главной заботой и добровольно взятой на себя обязанностью. Она молча наблюдала за не сложившейся супружеской жизнью сына, но никогда не вмешивалась. Может, потому, что не считала себя вправе, а может разумно понимала, что изменить двух взрослых людей всё равно не сможет. Ее, почти всегда грустные глаза, оживлялись только тогда, когда она говорила о прошлом или о своей матери. Неужели она была когда-то так же по-животному привязана к своей маме, как я к своей? Однажды даже представила себе картину: бабушка, согнувшись перед портретом гордой красавицы, украдкой нюхает край нарисованного платья. Неужели она чувствует себя в этом доме так же одиноко, как и я? Собственно мы все были друг с другом одиноки. Появление Филиппа поставило всё с ног на голову. Его тепла и веселья хватало на всех, он буквально заряжал дом любовью. Элеонор позабыла о своей маске, отец потерял интерес к историческим трактатам, бабушка — к прислуге и общественному мнению, а я... я была счастлива каждой минуте уделённого мне внимания. Способности и интересы нашего чудесного гостя не имели границ. Иногда он часами музицировал с Элеонор. Его низкий, глубокий голос, переплетаясь с её бархатно-нежным, превращал любой простенький романс в поэму любви. В его тёмных глазах, окружённых густыми девичьими ресницами, мерцали звёзды. Этот голос и эти звёзды впервые разбудили во мне то чувство щемящей нежности, которое я потом назову — потребность любить. В такие минуты даже отец смотрел на свою жену без раздражения. С неменьшим восторгом отец и Филипп, оседлав лошадей, уезжали на охоту, привозя домой одного подбитого зайца на двоих, так и не разобравшись, кто же его на самом деле подстрелил. Вечерами он уютно устраивался у бабушкиных ног и слушал рассказы о сложных переплетениях родственных связей, о его матери, которую моя бабушка знала с детства и о нём самом, робком, замкнутом мальчике, когда-то впервые переступившем порог этого дома. Филипп гладил её руки, а она, слегка наклонившись, шептала ему в ухо что-то нежное и успокаивающее. Почему она никогда не была так нежна со своим сыном? Почему её сын никогда не гладил её рук? Почему он ни разу не обнял свою жену за плечи, нашёптывая в ухо ласковые слова. Почему за всё это время никто ни разу не прикоснулся губами к моей щеке? Неужели в этой семье умели любить только чужих? Им нужен был Филипп, чтобы вспомнить, что любовь и нежность ещё существуют? В такие минуты я испытывала острое чувство зависти к нему. Почему он, а не я наполнила этот мрачный дом радостью и светом. Я вошла в него почти незаметно, моментально слившись с атмосферой сдержанного уныния, а он, появившись лишь на мгновение, тут же разбудил к жизни это сонное царство. Завидуя Филиппу, я понимала, что всё справедливо. Он был талантлив, он был как... элегантная водяная лилия, широко раскинувшая свои лепестки навстречу солнцу и щедро опьяняющая своим ароматом каждого, кто к ней приближался, а я... я была сухой ёлочной шишкой, плотно сомкнувшей свои чешуйки, ни кого не впуская внутрь и никому ничего не даря. Я сама заковала себя в эту чешую, боясь показаться назойливой, лезущей туда, куда меня не звали, решив, что только особые успехи и заслуги, дадут мне право на место, предназначенное не мне. А Филипп... ему не нужно было ничего доказывать, он был той долгожданной лилией, которой все заранее рады. В его присутствии даже я, сухая еловая шишка, открывала свои чешуйки и радовалась жизни. Мы носились по парку, соревнуясь, кто быстрей добежит до ягодного куста, танцевали бальные танцы вдвое быстрее, чем это было принято, украшая их немыслимыми поворотами и прыжками. По секрету от взрослых, Филипп обучал меня акробатическим трюкам, восхищаясь гибкой спиной и азартом своей ученицы. Однажды он важно заявил: — Я думаю, пора открыть тебе вишнёвую тайну. Пошли. Мы долго плутали по парку, кружили по тропинкам, уходившим в густые, неухоженные заросли, но неизменно выводившим нас опять на главную аллею. Наконец хранитель тайны выразил своё неискреннее отчаяние и предложил мне, положившись на волю божью, самой отыскать заколдованное место. Естественно, я давно знала, где скрывается вишня, но игра есть игра. Много лет назад это странное дерево сбежало с бабушкиной вишнёвой плантации и спряталось за большим серым валуном, решив, что лучше добровольно сбрасывать свои ягоды прямо на землю, чем позволять ежегодно общипывать себя на варенье. Оно гнулось под тяжестью спелых вишен, остававшихся для нас недоступными — ствол был прямой и гладкий, а ветви начинались слишком высоко. Филипп присел на корточки, подставив мне шею: — Садись на меня, как на лошадь. Надеюсь, бабушка не откормила тебя своими орешками в меду, как рождественского гуся. Удобно устроившись на его шее, я дала команду к подъему. — До чего может довести человека любовь к вишням. Он готов совершить прыжок в высоту с гусём на шее, — ворчал Филипп. — До чего может довести гуся любовь к вишням? Он готов совершить полёт в высоту на шее черепахи. — Ладно, ты, черепаха, бери мою шляпу и наполняй её продовольствием. Через некоторое время седло подо мной опять заворчало: — Гусь, а гусь, спой песенку. — Петь не умею, могу каркнуть. — Ну, хоть каркни. — А зачем? — Если вишни изо рта посыплются, значит, шляпа ещё пуста. — Сейчас дожую последнюю пригоршню и каркну. Опустив руку с полной до краёв шляпой, я разрешила черепахе идти на посадку. Мы шли по тропинке в сторону дома и поедали собранные ягоды. — А ты обещала каркнуть. — Сейчас уже поздно. Продовольствие в шляпе. — Потому-то в самый раз. Ты каркаешь, а я ем. — Лучше ты спой мне любовный романс, а я доем вишни. У тебя это так трогательно получается. — Вот уж надумала. Любовных романсов захотелось! У тебя, гусёнок, нос До романсов не дорос. Твои романсы ещё впереди. Вырастешь — наслушаешься... Последнюю вишню мы разыгрывали уже на пороге дома. Вскоре Филипп заговорил об отъезде. Он планировал серьёзно заняться своим образованием, хотел переехать во Францию и поступить в Сорбонну. Отец бурно обсуждал с ним планы на будущее, а мы — бабушка, Элеонор и я, — заранее грустили. После его отъезда дом опустел и опять уснул. Я часами сидела под нашей вишней, вспоминала все подробности совместных «безобразий», каждый раз переживая их заново, мысленно улучшая свои ответы и дополняя новыми деталями. Почему с ним так легко? Может быть потому, что ему ничего не надо доказывать? Я получила его симпатию просто так, в подарок. Нет. Это неправильно. Мы дружбой и симпатией обменялись. В один из таких дней я сделала для себя новое открытие: любовь и доверие не заслуживают — их, прежде всего, дают, а я не умела давать, не умела любить. Я была не засохшей еловой шишкой, а замёрзшей холодной сосулькой, чувствовавшей только свою боль и, не замечая, что у других тоже есть душа. Это было второе важное открытие в моей жизни: уметь любить гораздо важнее, чем правильно считать или держать бокал. Это гораздо важнее, чем... красиво обтачивать камни. Через неделю мне исполнилось десять лет. Ко дню рождения отец подарил мне пони. Бабушка была первой, кому я пошла навстречу, посмотрела в глаза и заглянула в душу. Однажды, присев на скамеечку у её ног, как это делал Филипп, спросила о её матери: — Ты часто говоришь о нашей похожести. Расскажи, какой она была. — Тебе это, в самом деле, интересно? Раньше ты никогда об этом не спрашивала. — Ну, это было раньше. Теперь я стала взрослее. — Я не знаю, что ты хочешь о ней знать. Спроси точнее. — Ну, каким она была человеком? Какую она прожила жизнь? — Она родилась во время очередной войны. Тогда Испания всё время с кем-то воевала. Она... ну, в общем, как и ты... её отцом был случайный голубоглазый, светловолосый викинг, который сразу исчез, оставив в наследство цвет своих глаз и волос. Позднее, она говорила, годам к двенадцати, её волосы потемнели. Мама вышла замуж за испанца и родила ему семерых детей. Они все были разноцветные — голубые глаза и тёмные волосы, карие глаза и светлые волосы... Только я, самая младшая, и мой старший брат были похожи на отца. По странному стечению обстоятельств светловолосые дети не приживались на испанской почве; они все умирали или в младенчестве, или в ранней молодости. Мой отец был человеком очень непрактичным, да и вообще время было тогда трудное. Вся страна обнищала, и мы вместе с ней. Одним словом, жизнь у мамы была тяжёлая. В смерти детей муж обвинял жену, говорил, что все её дети — меченные. В конце концов, он завёл себе какую-то любовницу и исчез. — А как же она одна со всем этим справилась? — Моя мама была не только очень красивой женщиной, но и очень умной. В обществе она, как наша Элеонор, блистала юмором, образованностью и вкусом. У неё было много почитателей и друзей среди влиятельных особ. Я уж не знаю, как ей это удалось, но они помогли ей получить какой-то патент на торговлю и одолжили начальный капитал. В общем, финансовую жизнь ей удалось наладить, а вот дома... дома она всегда была раздражительной и недовольной, или просто не хватало на нас ни времени, ни сил. Хотя нечего на неё грешить. Маме удалось, благодаря знакомствам, устроить сыновей на хорошие места. Они стали потом очень состоятельными людьми, а нам, дочерям, собрать вполне приличное приданное. Так что замуж мы выходили не бесприданницами. Себе на старость она оставила очень мало, думала, что сможет ещё заработать, но дела почему-то разладились и она осталась ни с чем. Последние годы мама очень страдала от одиночества и нехватки денег, но от нашей помощи отказывалась наотрез. — Её тоже звали Елена? — Нет, она была Изабеллой, но я не хотела, что бы ты повторила её жизнь и предложила твоему отцу выбрать другое имя, на его вкус. Это он назвал тебя Еленой. Я взяла бабушку за руку и прислонилась к её плечу. Она не оттолкнула меня, как это делала мама, а притянула ещё ближе и поцеловала в голову. Она была удивительно тёплая и уютная. — Бабушка, значит, я тоже скоро умру? Я ведь светловолосая. — Когда ты последний раз смотрелась в зеркало? — Сегодня утром. — Пойдем, — она подвела меня к зеркалу, — Где ты видишь светлые волосы? Они у тебя с каждым днём становятся всё темнее, только вот здесь, — она приподняла прядь волос под левым ухом, — осталась тоненькая белая полоска. Девочка, ты проживёшь долгую и счастливую жизнь. Я тебе обещаю. — Только ещё один вопрос, пожалуйста. Скажи, а ты свою маму любила? Бабушка сосредоточенно смотрела на портрет, как бы заново оценивая давно знакомые черты. — Я думаю, в молодости она казалась мне слишком независимой и далёкой, что бы её любить, а в старости...я испытывала к ней острое чувство жалости, но не решалась это показывать. Она была слишком гордой, что бы принять жалость. Так мы с ней и прожили, почти не соприкоснувшись друг с другом. В этот момент я испытывала острое чувство жалости к бабушке. — Всё, мы слишком заболтались. Иди спать. До завтра. Я легла в постель, продолжая размышлять о бабушке и о себе. Неужели любви учатся с детства, как музыке или языку? Может ли взрослый человек научиться любить, если он не был любим в детстве? Что могут люди, выросшие в одиночестве, оставить своим детям в наследство? Неужели мои будущие дети тоже обречены на одиночество? Нет. Тут что-то не так. Филипп, по бабушкиным словам, тоже был робким и замкнутым мальчиком, выросшим без родителей. Тогда откуда в нём столько тепла? Сегодня мне в этом, пожалуй, не разобраться — придётся отложить на потом. Вспомнила, что завтра у нас с отцом урок верховой езды; мы с пони будем учиться прыгать через препятствия, а значит пора спать. Прыжки были нашим слабым местом. Я вжималась всей своей тяжестью в хребет маленького скакуна, а он, остановившись в двух шагах от барьера, упрямо наклонял голову и делал вид, что рассматривает сидящую в траве бабочку. Мне вспомнилась шутка Филиппа: «Ради вишен человек готов совершить прыжок с гусём на шее...» — и предложила отцу простейшее решение: — Давай привяжем по ту сторону барьера пару сочных морковок. Тогда он может быть и прыгнет. Отец почему-то моё предложение не одобрил: — Если бы ты совершала прыжки на осле, тогда морковки, безусловно, сработали бы, а с пони... попробуем ещё раз мою методу, а если не получится — вернёмся к твоей. Ты должна облегчить ему прыжок — приподняться на ногах и убрать вес с его спины. Ты стоишь на стременах, наклонив верхнюю часть тела вперёд, как бы слившись с лошадью в единое целое. В этот момент вы неразделимы, вы прыгаете вместе. Я покажу тебе ещё раз. Мой тренер слился со своим чёрным жеребцом в единое целое — оба длинноногие, сильные, стремительные. Две каштановые волнистые гривы, взметнувшись вверх, на мгновение повисли натянутой струной в воздухе и мягко опустились на траву. Мы с пони охнули от восторга и переглянулись; пожалуй, мы тоже можем слиться в единое целое — оба приземистые, азартные, с одинаковыми светло-коричневыми густыми гривами. Взяв разбег, я, перед самым препятствием, оторвала свой вес от его спины, наклонилась вперёд... и мы взлетели. Повисев пару секунд в воздухе, пони мягко опустился передними ногами на траву, а я... продолжила полёт в одиночестве, совершив мягкую посадку в метре от него. Папа и пони смотрели на меня с сожалением, а гордый жеребец с презрением отвернулся от неумелой наездницы и приступил к поеданию своего обеда, сочного кустарника, окружавшего нашу поляну. — Ну что, на сегодня хватит? — с сочувствием предложил отец. — Как хватит? Мы ещё даже не начали прыгать! Пока мы только привыкаем друг к другу, — возмутилась я и опять вскарабкалась пони на спину. Через час мы уже взлетали и приземлялись одновременно. На обратном пути пришлось сделать остановку у горного ручейка — лошади устали и хотели пить. Струйка воды весело перескакивала по камушкам, ловила солнечные лучики, преломляла их в маленькие радуги и украшала ими берег, как цветами. Мы с отцом расположились в тени большого дерева. Я изучала свои царапины и ушибы, а он, прислонившись спиной к стволу, покусывал травинку и с любопытством наблюдал за моим лицом. — Я давно хотел тебя спросить... что за человек — твоя мама? Какая она? Вопрос застал меня врасплох. Знакомое чувство протеста запершило в горле. Как он смеет спрашивать о ней, своей жертве! В следующий момент я утонула в глазах отца, смущенных и просящих. — Почему тебе это важно? — Но ведь одна половина тебя принадлежит ей. Она такая же сильная, как ты? — Не знаю. Я не успела её понять. Пожалуй, нет, она не сильная, скорее скрытная; она у них... всегда была во всём виновата... Мама не умела сопротивляться. Выполняла наскоро хозяйственные дела и уходила к подругам. Там было всегда весело... Знаешь, у моей мамы был чудесный смех, и шутила она очень забавно... только на меня времени у неё никогда не хватало, или просто их боялась. Не знаю. Он продолжал грызть свою травину, постукивая пальцами по голенищу сапога. — Скажи, а как ты думаешь, муж любил её? — Думаю, что нет... Он, так же как и ты... ты ведь тоже не любишь Элеонор? — Откуда ты взяла? — Это заметно. Ты смотришь на неё всегда с таким раздражением... хотя она очень красивая. Вы женились по расчёту? Пальцы на сапоге выбили последнюю дробь и замерли. Отец долго изучал маленькие радуги, рассыпавшиеся по траве, пони, прилипшего к чёрному красавцу и тыкавшего его в бок круглой мордочкой. Похоже, мой вопрос озадачил отца. — Нет, мы женились не по расчёту. Я бы не сказал, что речь шла о большой любви, скорее это была большая симпатия. Ты знаешь Элеонор — в обществе она совсем не такая, как дома. До свадьбы мы виделись только на людях, и по-настоящему познакомиться не успели, а потом было уже слишком поздно. — Но ведь она такая красивая, всегда так элегантно одета и поёт замечательно. Разве этого мало, чтобы её любить? — Оказывается, мало. В семейной жизни есть вещи важнее, чем красивые платья. И вообще... тебе не кажется, что задаёшь слишком много вопросов? — Когда-то ты обещал ответить на все вопросы, которые крутятся у меня в голове, а сегодня они как раз крутятся, да ещё как. — Ты забыла добавить еще одну мелочь; я сказал: «Когда ты вырастешь...» Я вскочила и потянула его за руку, заставив подняться на ноги. — Смотри, я достаю тебе почти до плеча. Значит, уже выросла. Отец измерил меня взглядом и быстро выкрутился: — Ещё мало. Вот когда дорастёшь до середины уха, тогда и спрашивай. А теперь пора домой — Элеонор наверняка уже облачилась к обеду в очередное новое платье и с нетерпением ждёт появления публики. Этот день запомнился мне навсегда. Я впервые почувствовала, что у меня есть отец. |
Похожие:
 | Заработала данная программа только в феврале 2011 года. До этого времени в течение более девяти лет работала ее предшественница,... |  | Они включают в себя не только размер денежного содержания за счет зарплаты, пенсий и пособий, но и всю социальную инфраструктуру... |
| Д-76 Дружим странами и городами : Год Испании в России и России в Испании : тематический путеводитель по фондам ккунб им. А. С. Пушкина... | | Конечно, я только начинаю собирать данные по крупицам. Будем надеяться, что я исследую генеалогическое древо, свою родословную. Я... |
| Посмотрите внимательно на свою квартиру, двор, в котором играют дети, с точки зрения безопасности для их здоровья | | Назад в будущее это познавательно-развлекательная активная программа для ребят от 9 до 14 лет. Лагерь будет организован в здании... |
| Когда-то известный французский писатель Антуан де Сент-Экзюпери призывал людей поступать так: «Встал поутру, умылся, привел себя... | | Программа составлена на основе требований федерального государственного образовательного стандарта |
| Но, как мы обнаружили впоследствии, он не принадлежал ни к тем, ни к другим. Начав свою работу как скромное исследование интересных... | | Рамки старого orbis terrarum были разбиты; только теперь, собственно, была открыта земля, и были заложены основы для позднейшей мировой... |