Программа действий была составлена заранее; продаю свою квартиру в Германии и покупаю скромное жильё в Испании, в Андалузии, только для себя одной
Скачать 3.42 Mb.
|
| Глава 10 Врач перевязывает Филиппу раненное плечо, бабушка, по его команде, подает нужные инструменты и тампоны, а я с ужасом смотрю на куски рваного человеческого тела, тела моего мужа, и едва сдерживаюсь. Он сжимает посеревшие губы и молчит, а у меня отнимаются ноги и холодеют пальцы. Боже! Как люди могут делать такое друг с другом! Ведь это же так больно! Филипп поднимает на меня беспомощные глаза измученной собаки: — Елена, выйди, пожалуйста. Подожди снаружи. Мы скоро закончим. Как я могу выйти и оставить его одного с этим страданием? Вот она — цена чужих честолюбий и жажды наживы. Зачем ему всё это нужно? — Филипп, ведь я — жена генерала и должна учиться перевязывать раны. Боюсь, что это не последняя война в нашей жизни. Врач, не отрываясь от работы, даёт короткий приказ: — Здесь генерал — я. Руки вымыть и продезинфицировать, волосы завязать платком и не разговаривать. Увлечённая самогигиеной, я и не заметила, как рана покрылась ослепительно-белой повязкой и в помощи моей больше не нуждалась. Вечером мы с Элеонор сидим в гостиной у камина и вышиваем. Каждая молчит о своём. На белом холсте Элеонор расплывается пунцовая роза с прозрачной капелькой росы, повисшей на краешке лепестка, а у меня перед глазами стоит воспалённая, рваная рана на плече Филиппа, и пунцовое кровавое пятно, медленно проступающее через ослепительно белую повязку. Мужчины опять закрылись в кабинете отца и дискутируют. Из-за двери доносятся их приглушённые голоса. Элеонор не выдерживает молчания: — Сколько можно говорить о политике? Неужели им ещё не надоело? — А тебе совсем не интересно о чём они говорят? — Нет. — Почему? — Я считаю, политика — не женское дело. Мы созданы для другого. — А для чего? — В библии сказано: предназначение мужчин — добывать в поте лица хлеб насущный, а женщин — заботиться о домашнем очаге и... рожать детей. Наша задача в этой жизни — создавать и хранить красоту. Вот роза, которую я вышиваю. Она расцвела на кусте, прожила два — три дня и исчезла, а я поймала это ощущение, перенесла на холст и сохранила его навсегда. Кто-то выразил свои чувства в романсе или в балладе, а я спою их тебе ещё и ещё раз, и мы переживём их вместе и порадуемся или, может быть, запечалимся, но это хорошая печаль, потому, что она никому не причиняет боли. А политика... это всегда обман, жестокость и, в конечном счёте — боль. Как может женщина, рожающая людей, убивать их своими же руками? — Но ведь в истории известны женщины, занимавшиеся политикой. Они рожали детей и вели войны. К примеру, Клеопатра — у неё был сын от Юлия Цезаря, и она воевала с половиной мира. А английская королева Елизавета! А две русские императрицы — Елизавета и Екатерина... У Екатерины был законный сын, наследник престола, но она тоже прославилась своими завоеваниями. — Ты выбрала плохие примеры. Это были неправильные женщины. Клеопатра — язычница, Елизавета — протестантка, а русские императрицы — вообще какие-то византийские ортодоксы. Они все были безбожницами, потому и жили не так, как надо. А мы с тобой — верующие, католички и жить должны по закону божьему. Мне стало скучно. Элеонор так интересно начала разговор и так бесславно его закончила. Сделав вид, что полностью согласна с её аргументами, я снова углубилась в вышивание, продолжив размышления в одиночку. Что это было? Осторожность, перенятая у мужа, или страх подойти слишком близко к опасной черте, своему бесплодию, неисполненному женскому предназначению? В наших беседах она всегда скользила по поверхности — мода, мелкие сплетни, беззлобные шутки... что творилось в её душе, глубоко спрятавшейся под венецианскими кружевами? Войдя в семью мужа, она так и осталась стоять на обочине. Собственно так же, как и моя мама. Последнее время я много времени проводила с бабушкой, но не слышала от нее ни одного упоминания ни о муже, ни об умерших детях. Однажды, выбрав подходящий момент, набралась смелости и спросила: — Скажи, как давно умер мой дед? У тебя сохранились его портреты? Она долго рылась в корзинке для рукоделия, морщила лоб, тянула время и наконец буркнула: — Были где-то, а сейчас нет. Сгорели... при пожаре, — и быстро перевела разговор на другую тему. Я пыталась разгадать секрет семейной жизни; что в ней самое важное, как нужно строить отношения с мужем, чтобы не остаться на обочине. Похоже, что одних «супружеских обязанностей» всё же маловато. Прошло много недель, прежде чем врач торжественно объявил, что опасность миновала. Рана на плече Филиппа затянулась, оставив на память длинный розовый шрам. Дорожки в парке тоже просохли. Садовник залечил их раны щебнем и свежим песком, а весна разукрасила голубыми тенями деревьев и ароматом свежераспустившихся магнолий. Мы совершали нашу ежедневную, предписанную доктором часовую прогулку. Муж, как всегда, размышлял о своём, а я, молча, шла рядом, пытаясь приспособиться к его энергичным шагам. Наконец Филипп прервал молчание: — Сегодня врач сказал, что я здоров и в его услугах больше не нуждаюсь. Бабушка, конечно, не захочет меня отпускать, но, всё же, пора возвращаться домой. — Но ведь твоя рука всё ещё плохо двигается. — Это не страшно. Разрабатывать её можно и дома. Я вот что хотел спросить... Ты готова поехать со мной или хочешь остаться здесь? — Как это — остаться? — Видишь ли, все те месяцы, что мы прожили вместе, у меня было чувство, что ты очень несчастна. А в тот день, когда я сказал, что отвезу тебя домой, ты как будто, сразу успокоилась. В дороге вообще не хотела разговаривать, отвернулась к окну, сказав, что «потом» у нас не будет. Почему ты молчишь? Я прав? — Нет. — Прав. Приехав домой, ты скрылась в своей комнате, даже не простившись, и за все эти месяцы не написала ни одного письма. А я, дурак, так ждал! Каждый день просматривал почту, в надежде увидеть твой почерк, но... сама знаешь. Похоже, твой отец был прав, считая, что тебе рано выходить замуж. Ты ещё слишком молода для семейной жизни. ...Или я тебя в чём-то разочаровал? Не знаю. Его шаги становились всё энергичнее и быстрее. Мне пришлось перейти на бег, чтобы не плестись у него за спиной, как потерявшая хозяина собака. Филипп впервые говорил со мной так категорично, и такого лица у него я раньше не видела. Жёсткое, холодное, не терпящее возражений лицо генерала. Боже, что я рядом с ним? Маленькая, наивная, фантазёрка. В этот момент он показался мне совсем чужим... — Да, так что я хотел сказать... О ранении никому сообщать не хотел — зачем зря людей тревожить. После госпиталя собирался поехать сразу к себе. И вдруг, в последний момент, твоё сумбурное письмо. Не выдержал и помчался на зов, как мальчишка... Я смотрела на его лицо, повёрнутое в пол оборота, прямой нос с тонкими, изящно вырезанными ноздрями, плотно сжатые, злые губы... даже трудно было представить, что они бывали такими нежными. Вспомнила день его приезда, заляпанные, мокрые сапоги, ноги, скользящие и расползающиеся в грязном месиве размокшей дороги... И взволнованное лицо... вовсе не генеральское. — Короче. Я не хочу тебя принуждать жить со мной. Через неделю возвращаюсь домой, а ты... Право решения остаётся за тобой. Сейчас ничего не говори. У тебя есть несколько дней на обдумывание. Какое-то время мы шли молча. Я, зная себя, понимала: если сейчас промолчу, значит останусь дома одна. Глупая гордость нарисует на моём лице равнодушное спокойствие, заставит развернуться, уйти к себе в комнату и, не попрощавшись, запереть дверь. На этот раз — навсегда. С трудом преодолевая внутреннее сопротивление, собрала всё своё мужество и задала мучивший меня вопрос: — А тебе совсем не интересно, почему я себя так вела, что происходило всё это время со мной? — Расскажи, если считаешь нужным. — Я ничего не знала о тебе, о твоей жизни. Видела тебя всегда весёлым, чем-то увлечённым, постоянно куда-то спешащим. Ты сделал мне предложение, но выглядел в те дни таким несчастным, как будто женишься по принуждению... Я думала, что дело во мне... Вернее, не во мне, и я тут вообще ни при чём. — Не понял. Так в тебе или не в тебе? — В тебе. В общем... я придумала глупую историю, очень глупую, даже стыдно говорить... и, короче... все это время сходила с ума от ревности. У тебя дома все полгода искала следы бывшей любовницы, а когда ты получил письмо и сказал, что срочно уезжаешь — была уверена, что полетел к ней. Потому и не писала, не хотела навязываться. — А почему любовница? — Но я же не знала, что ты занимаешься политикой. — Значит, по-твоему, мужчины заняты либо политикой, либо любовницами? Ну, Гусь, у тебя и представления о жизни! А ещё говоришь... взрослая! — Но ты даже ни разу не сказал, что я тебе нужна, что ты меня любишь! — А ты мне это когда-нибудь говорила? Этот вопрос окончательно сбил меня с толку. Разве девушкам можно первым признаваться в любви? Но, если быть честной, я сама предложила ему себя в жёны. Вернее, когда-то предложила взять в сёстры, а потом — в жёны. Значит, и в любви объясняться надо было первой. — Если быть честной, то я влюбилась в тебя ещё в детстве. А поняла это, когда мы с бабушкой приезжали к тебе в замок. Если бы ты не сделал мне предложение, осталась бы наверняка в старых девах, потому что всех сравнивала с тобой, и все они всегда оказывались хуже. Только никогда не знала, зачем я тебе нужна. Думала, забываешь о моём существовании, как только карета скрывается за поворотом дороги, а вспоминаешь — увидев на пороге дома ровно через год. — Мне трудно так сразу объяснить своё отношение к тебе. Теперь ты знаешь, что все эти годы были заполнены напряжённой и, правда, не всегда, но опасной работой. Не буду врать, что помнил о тебе постоянно, но планируя поездку к вам, радовался, прежде всего, тому, что увижу тебя. У меня ведь, кроме вас никого нет, а ты... только с тобой я мог забыть обо всём и... Рядом с тобой жизнь всегда превращалась в маленький праздник. — Но зачем же было жениться? Только потому, что я глупо пошутила? — И поэтому тоже. Вернее это не совсем так. Я тогда действительно не думал о женитьбе, не до этого было, но после твоей шутки задумался. Ты действительно стала взрослой и невероятно привлекательной девушкой. Целый вечер отбою не было от кавалеров... понял — не пройдет и года, ты выйдешь замуж и станешь чужим мне человеком. А что дальше? Встречаться случайно раз в два — три года в свете, целовать ручку и поздравлять с рождением очередного ребёнка? Я не хотел тебя терять, поступил как эгоист и занял плацдарм прежде, чем появились опасные конкуренты. — И правильно сделал. Быстрота и натиск — залог успеха. Как на войне. А почему — эгоист? — Во-первых, твоя детская влюблённость — это ещё не любовь, это нормальное состояние юности. Все молоденькие девушки всегда в кого-нибудь влюблены. А во-вторых, положение политика, а я, как ты поняла, серьёзно увяз в ней, очень опасно. Сегодня он на коне, а завтра — на эшафоте, и тянет туда за собой всех близких. Твой отец пытался меня отговорить, ссылаясь на твоё полузаконное происхождение, но для меня это, в конечном счете, не играло большой роли. Важнее было другое. Я всё время ощущал себя этакой «Синей бородой», обманом затащившим маленькую принцессу в свой замок и запершим её за семью замками, практически лишив шанса полюбить по-настоящему. И чем больше ты грустила и замыкалась в себе, тем сильнее грызла меня моя нечистая совесть. — Пока тебя грызла совесть, обезумевшая от ревности маленькая принцесса рыскала целыми днями по замку в поисках надёжно спрятанной любовницы. — Вот поэтому-то мне с тобой так хорошо. Любой разговор, не успев стать банальным, оборачивается в шутку и заканчивается смехом... Ты просто чудо, и я очень тебя люблю, гусёнок. Ну что, поедешь со мной? — Конечно, поеду. Единственно о чём я хочу тебя попросить — не утаивай от меня свою жизнь. Я не хочу, что бы мы стали супругами, встречающимися друг с другом только два раза в день — в спальне и за обедом. Пусть я буду тебе не только женой, но и другом. — Ну, знаешь! Не слишком ли много ты от меня требуешь? Для любого нормального мужчины люди делятся на друзей, женщин, соратников и противников, а ты хочешь упаковать всё это в одну корзину и назвать её одним словом — «Жена» — Нет, не всё. «Противник» останется снаружи. А ты попытайся стать «ненормальным» мужчиной! — А с тобой разве можно остаться нормальным? — Ты самый лучший на свете, самый ненормальный муж! Я обхватила Филиппа за талию и попыталась покружить в вальсе, но он не сдвинулся с места. Его лицо почему—то опять напряглось, а между бровей легла глубокая складка. Он обхватил меня здоровой рукой за плечи и развернул в сторону дома. Жаль, но, значит, ему сейчас не до танцев. Глава 11 Через неделю мы вернулись к себе домой. На этот раз «замок» действовал на меня совсем по-другому. Старинная мебель казалась не только изысканной, но и романтичной; шкафы и в самом деле бережно хранили запах живого дерева, перламутр на чёрном лаке комода, как лунные блики, рассыпавшиеся по неподвижной глади озера, мерцал и переливался в переменчивом пламени свечей, портреты предыдущих поколений... да, именно они казались самым важным сокровищем дома. Я могла часами разглядывать их лица, слушать рассказы Филиппа о судьбах и характерах этих людей. Кто знает на кого из них будут похожи наши дети. А вдруг, как и я, на прабабушек или прадедушек. В эти дни мне казалось, что вечно страдающая душа окончательно и навсегда выздоровела. Боль «недолюбленности» прошла. Я никогда не занимала места, предназначенного для кого-то другого, ни в жизни моих родителей, ни в жизни Филиппа. Теперь я знала, что пришла в этот мир и заняла место, приготовленное для меня. Мы оба учились быть «ненормальной» супружеской парой: мой муж подробно разъяснял политические коллизии последних десятилетий, интересы и роли главных действующих лиц, свои взгляды и устремления. Я, прошедшая большую школу таких занятий с отцом, слушала, не перебивая, лишь иногда позволяя себе наводящие вопросы, и невольно сравнивала своих учителей. Отец объяснял всегда очень спокойно, как бы сохраняя нейтралитет. Руки лежали на столе, и в них не было напряжения. Иногда, анализируя события, он, говорил: «С одной стороны…», и открывал правую руку ладонью вверх... «Но с другой стороны...», и левая открытая ладонь располагалась на одном уровне с правой, оставляя обеим позициям равное право на существование. Мы вместе искали решающий аргумент, нарушавший мнимое равновесие. А Филипп... ох уж этот Филипп! Он носился по комнате из угла в угол — я только успевала крутить головой, чтобы не потерять его из виду — образная речь, пересыпанная парадоксами и иронией. Разведённые в сторону руки с пальцами, плотно прижатыми друг к другу, замыкали вокруг себя пространство всезнания: «Ну, где это видано? Разве так можно?», горящие, возбуждённые глаза и тёмная, взлетевшая вверх волнистая грива. В такие моменты не оставалось ни крошки сомнения, что во всём может быть только одна правота и принадлежит она лично ему, окончательно и безраздельно. Отец учил меня мыслить, Филипп — преданно верить. Ну что ж, я сама напросились ему в единомышленники, значит нужно мыслить едино, то есть так, как он. В такие моменты колени машинально сжимали сложенные вместе ладони — поза, ставшая привычной во время занятий с отцом-ювелиром. Тогда были арестованы только руки, а сейчас — мозг. Я была публикой, которую надо было очаровать, убедить и повести за собой. Он действительно очаровывал меня своим азартом, красотой, великолепной образной речью, но не убеждал, во всяком случае, не всегда. Мне не хватало «двух сторон». Отец всегда говорил: «Если существуют два противоположных мнения, значит, правду нужно искать где-то посередине. В дискуссии важно не победить, а понять». Для Филиппа важно было победить. Однажды, увлечённая темой, я переступила проложенную моим учителем границу — дала совет поискать эту середину, но, даже не успев закончить начатую фразу, получила жёстокий отпор: — Знаешь, Гусь, советы ты можешь давать нашему повару или своей горничной, а мне... пока рановато. Не доросла. Вспомнила раздражённое лицо отца-ювелира, обращённое к маме: — Если очень хочется дать совет, пойди к соседке и дай его ей. Боже! Какие они, эти мужчины, разные и как при этом друг на друга похожи! А я ... я не была похожа на маму. Она, привыкшая к покорности, опускала голову и молча оставалась сидеть за столом, а я... задохнувшись от возмущения, выплюнула первое, что пришло в голову: «Уж если ты сравниваешь меня с этим животным, так не путай, хотя бы, род и падеж. Правильно будет не Гусь, а Гусыня, можешь даже добавить — глупая», — резко выскочила из кресла и направилась к выходу. Филипп, опытный фехтовальщик, успел совершить резкий прыжок в сторону и вцепиться в моё плечо: — Ты куда? — На кухню. Отнесу повару совет. Зарвавшийся супруг смотрел на меня несколько секунд ничего не понимающими глазами, а потом... потом откинул назад голову, открыл рот и ... расхохотался. Я всё ещё пыталась сохранить сердитое лицо, но оно уже вышло из моего подчинения. Через мгновение мы хохотали хором. И оба до слёз. Нет, всё же он не похож на ювелира. Того даже представить себе хохочущим было невозможно. Вечером, сидя за вышиванием, я размышляла о случившемся. Конечно, это очень обидно, когда тебя так резко ставят на место, но, может быть, не права была я? Что если бы моя горничная, старше меня всего на пять лет, но уверенная в своём безграничном понимании всех тончайших нюансов жизни и этикета, взялась давать мне советы, кого приглашать на званый обед, а кого нет, не имея ни малейшего представления ни о политических конъюнктурах, ни о дипломатических планах моего мужа? Наверное, я отреагировала бы так же, как Филипп: отправила бы её к повару. В этот день я сделала для себя очень важное открытие: совет — это очень опасный предмет. Им нельзя бросаться в кого попало. Его можно разве что предложить и только тому, кто готов его в данный момент принять. А с мужьями лучше вообще не связываться — не любят они умных жён. Жена всегда должна оставаться лишь сообразительной ученицей. Пожалуй, среди нас троих, мамы, меня и Элеонор, последняя была самой мудрой. Я никогда не слышала, что бы она давала отцу советы. Он сообщал ей о принятом решении — она приподнимала бровь, слегка наклонив голову, смотрела на него снизу вверх беззащитными глазами и спокойно произносила: «Ну и хорошо, что ты уже всё решил. Тебе виднее». С советами было покончено, но и роль бессловесной публики начала понемногу надоедать. Однажды я решилась на маленькую хитрость: ученица не имеет права на собственное мнение, но ей разрешается не всё сразу понимать, а значит иногда переспрашивать и задавать вопросы. Однажды, во время очередной пламенной речи, когда отсутствие « второй стороны» особенно бросалось в глаза, я, воспользовалась короткой передышкой и задала робкий вопрос: — Я поняла почти всё, что ты сейчас объяснял, только один момент... не совсем. Ты сказал, что проведение реформ в таком виде, как задумали эти авантюристы, было бы губительным для страны. А что случилось бы с нами, я имею в виду со страной, если бы они были всё же проведены? В какую сторону развилась бы тогда экономика? — В какую сторону развилась бы тогда экономика? — Филипп резко затормозил свой стремительный бег по комнате, несколько секунд озадаченно помолчал, а потом помчался дальше. «Как ты не понимаешь! Если они придут к власти, нам не будет места в этой стране. Мы станем политическими банкротами». Его ответ абсолютно убедил меня в том, что для него есть только одна «сторона» — его убеждения и их полная и окончательная победа. О чём собственно шла речь во всех этих дискуссиях? Проиграв войну против Испании, Наполеон был вынужден вернуть трон Фердинанду VII. 20 Ноября 1813 года в Валенсии, в резиденции Фердинанда, где он последние пять лет находился в изгнании, состоялись переговоры, результатом которых явился «Валенсийский договор». Переговоры велись с испанской стороны Хосе Мигелем де Карваял и герцогом фон Сан Карлос и с французской — Антуаном Рене Матурином и графом де Лафорестом. Основной текст «Договора» не был опубликован ни в одной газете, но из коротких выдержек следовало, что Наполеон признаёт право Фердинанда на испанский трон, обязуется прекратить все враждебные действия против Испании, и признаёт права испанской аристократии на их владения. Фердинанд, со своей стороны, обязуется не только отказаться от преследования бывших сторонников Джозефа Бонапарта, но и восстановить их во всех прежних правах: им сохранялось их имущество, достоинство и честь. Кроме того, владелец престола обязался выплачивать ежегодную пенсию в 30.000 реалей родителям, Карлу IV и Марии Луизе. Пресса с восторгом приветствовала возвращение Бурбона, а народ, как всегда, разошёлся с ней во мнениях. По рукам ходили листовки с полным текстом этого договора. Из него, по мнению аналитиков, следовало, что Испания по-прежнему остаётся под контролем Наполеона, что Фердинанд, так же, как и его отец, — только послушная марионетка в руках французского императора, а значит, война и вся пролитая на ней кровь были напрасны. С другой стороны Кортесы, заседавшие с января 1814 года в Мадриде, обратились к Фердинанду с официальным приглашением прибыть в столицу и принести торжественную клятву соблюдать Конституцию, принятую Кортесами в 1812 году, и проводить политику, руководствуясь только интересами испанского народа, что явно противоречило условиям, записанным в «Валенсийском Договоре». 4 мая Фердинанд официально вступил на престол, но признавать Конституцию не торопился. Серьёзную поддержку он получил от генерала Элио с его армией в 40.000 человек. 11 мая Кортесы были упразднены и разогнаны, и только после этого, 14 мая Фердинанд въехал в Мадрид. Вскоре в неофициальной печати появились записи некоторых его выступлений. Одну из них Филипп дал мне почитать: «...заслуженно носить звание католического короля. Недавние беспорядки, шестилетняя война, истощившая все мои провинции, столь же продолжительное пребывание в них иностранных солдат, принадлежавших к различным сектам и почти поголовно относившихся враждебно к католической религии, беспорядок, являющийся неизбежным результатом подобных несчастий, безучастное отношение к религии в течение всего этого времени, — все это в сильной степени способствовало разнузданности страстей, дало возможность скверным людям жить так, как им хотелось, и вызвало появление в Испании испорченных и отвратительных взглядов, которые распространены в других государствах... Я решил, что при настоящих обстоятельствах крайне важно восстановить святой трибунал и дать ему возможность действовать в том объеме, в каком он действовал ранее. В этом смысле мною было получено много адресов от ученых и добродетельных прелатов, от корпораций и частных лиц, занимающих высокое положение, как в духовном мире, так и в недуховном; все они без исключения заявляют, что Испания обязана инквизиционному трибуналу тем, что в XVI веке не была заражена тем злом, которое причинило столько несчастий другим европейским государствам. Инквизиции Испания, по мнению названных лиц, также обязана славной плеядой великих писателей и ученых, тем блеском, которым озарен путь святости и добродетели. Все согласны также с тем, что главнейшим средством, к которому прибег притеснитель Европы, чтобы сеять семена продажности, испорченности и беспорядка, было запрещение этого трибунала под лживым предлогом, будто прогресс и культура несовместимы с его дальнейшей деятельностью. Так называемые общие и чрезвычайные кортесы руководились теми же мотивами, что и чужеземный притеснитель, когда они отменили этот трибунал, беспорядочно прибегнув к голосованию конституции к крайнему огорчению народа. Вот почему меня усиленно и неустанно просят о скорейшем восстановлении инквизиции...» Собственно об этом и рассуждал Филипп все эти месяцы. Он считал, что только поддержка Франции и опора на Конституцию могут обеспечить нам экономическое и культурное развитие, а вассальская зависимость от Наполеона... да она, судя по тексту «Договора», частично остаётся, но это всё же лучше, чем инквизиция. Теперь я окончательно убедилась в правоте своего мужа, потому что нет ничего страшнее инквизиции. Вечером перед сном я, как учила бабушка, всегда обращалась к богу с благодарностью за прожитый день и с короткой молитвой о благополучии тех, кто мне дорог. В тот вечер я просила бога за Филиппа: — Я готова ежедневно по несколько часов быть его восхищённой публикой, во всём согласным парламентом, его единомышленником или оппонентом, всем, чем он хочет, только пусть остаётся дома. Сделай так, что бы он никогда больше не ввязывался в политические игры! Пусть никогда больше на теле моего мужа не будет этих жутких рваных ран... на теле, созданным тобою с таким совершенством... Пожалуйста, пощади это совершенство и сохрани его для меня. Но, похоже, Всевышний имел в отношении нас совсем другие планы, не совпадающие с нашими желаниями, во всяком случае, с моими. Пару дней спустя Филипп получил из Мадрида тонкое письмо в глянцевом конверте с парадными королевскими монограммами. Они даже на расстоянии источали отвратительный запах опасности. Пальцы, разрезавшие конверт, едва заметно подрагивали. — Что там? Филипп долго вчитывался в содержание, переворачивал лист, надеясь найти на обратной стороне какие-то дополнительные пояснения, но, похоже, их там не было. — Почему ты молчишь? — Подожди, не паникуй. Дай подумать. Через два часа поговорим, — он спрятал письмо обратно в конверт и скрылся в кабинете. Два часа неизвестности, любопытства, перемешанного со страхом, два часа « ...а вдруг...» сменяющиеся на «а что, если...?» Какими длинными могут быть два часа! Наконец, дверь в гостиную распахнулась, и Филипп, одетый в костюм для верховой езды, пригласил меня на незапланированную прогулку. Наши лошади не спеша трусили по знакомой дороге, вьющейся между старых, заросших серым мхом, валунов. Дороге, ведущей к гроту его матери. Июньское солнце, ещё не успевшее иссушить изумрудную зелень травы, стояло высоко над деревьями, отбрасывая короткие, чётко прорисованные тени. А деревья, забыв о ежегодно и неотвратимо наступающей осени, высокомерно тянули вверх свою плотную, трепещущую на ветру роскошь. Мы привычно спешились у каменной чаши, десятилетиями хранящей покой и тишину этого уголка, и присели на траву. Филипп не спешил с объяснениями, а я не торопила: что изменят в нашей жизни эти несколько минут молчания? — Ну вот, теперь можно и поговорить. Я не хотел делать это дома в присутствии слуг — даже самые верные из них часто нуждаются в деньгах, а значит, могут предать. — Что в этом письме? — Приглашение на аудиенцию к королю. — Зачем? — Не знаю. Там указаны только дата и время. Больше ничего. Письмо написано сухо и официально, явно кем-то из канцелярских, подписано, правда, рукой Фердинанда. — И что это может означать? — Боюсь, ничего хорошего. Против благополучного исхода аудиенции говорят три очень весомых аргумента. — Ты в чём-то провинился перед королём? — Нет, моей личной вины перед ним нет, просто случайно оказался рядом в самые тяжёлые и унизительные для него моменты жизни. Я состоял в его свите, когда он вместе с отцом был вызван Наполеоном на переговоры в Байоне. Как ты знаешь, там, после длительного нажима и угроз, он был вынужден отказаться от трона в пользу своего отца. — Ты присутствовал на этих переговорах? — Нет, что ты. Они велись за закрытыми дверьми. Нас, я имею в виду двух представителей с испанской стороны и двух с французской, пригласили в зал для переговоров только в момент подписания отречения, как свидетелей. Во всяком случае, моя подпись стоит на этом документе. — Почему именно ты удостоился такой чести? — Не знаю. Мы все, я имею в виду, сопровождающие, сидели в зале ожидания, когда вышел секретарь и назвал имена тех, кто приглашался в кабинет. Принцип отбора мне не известен. — Но ты был горд доставшейся тебе исторической ролью? — Тогда я не думал об этом. Мне было очень жаль Фердинанда. Он выглядел таким подавленным — красные пятна на щеках, опавшие плечи... он не сидел в кресле, а как бы расплывался в нём... Ещё бы, Наполеон — это мощная, безжалостная машина, уничтожающая всё, что стоит у него поперёк дороги, а Фердинанд стоял у него поперёк дороги. На испанском престоле Наполеону нужен был не он, а Жозеф Бонапарт... Мне действительно было жалко незадачливого наследника, ведь мы с ним почти ровесники. Тогда мне казалось, у меня ещё вся жизнь впереди, а для него — все кончено. — А что было потом? — А потом, по непонятному стечению обстоятельств, я был включён в состав свиты, сопровождавшей Фердинанда в изгнание. Официально нам было приказано охранять наследника, незаконно захватившего престол, от мести разгневанного народа, но на самом деле мы были просто его стражей, его тюремщиками. Собственно так он с нами и обращался; ехал в закрытой карете с наглухо задёрнутыми шторами, все приказы отдавал через своего личного секретаря, запретив даже приближаться к себе во время коротких остановок, но «свиту» свою, как это потом выяснилось, знал поимённо. — Какое он в те дни производил впечатление? — А какое впечатление может производить человек, потерпевший полное и, как тогда казалось, окончательное крушение? Злые, поджатые губы и безнадёжно опавшие плечи... большего сказать не могу, я видел его только издали. — А какой третий аргумент, направленный против тебя? — Моё активное участие в заседаниях кортесов по подготовке конституции, ограничивающей абсолютизм королевской власти. Я практически возглавлял на этих заседаниях «левое крыло», и именно наша версия была принята большинством голосов. Под всеми протоколами стоит моя подпись. Таков третий аргумент. Как ты знаешь, Фердинанд, вступив на престол, аннулировал эту конституцию и разогнал кортесы. Вот так. — Но всё же один аргумент говорит в твою пользу — ты участвовал в освободительной войне против французов, и именно эта победа вернула ему престол. — Да, на чаше весов — один против трёх, но каждый из трёх значительно тяжелее, чем этот один. — Почему? — Потому что на войне я был один из многих, без лица и имени, и, к тому же, очень далеко. А в день отречения — один из двух, совсем рядом, с конкретным именем и лицом, и имя это было ненавистно ему с детства. Ты слышала, что мой дядя занимал очень высокий пост при Годое и поддерживал его профранцузскую политику, то есть был одним из тех, кто отсекал Фердинанду доступ к престолу. Я, к сожалению, был не только рядом — я был свидетелем его унижения, а этого короли никогда не прощают. — И что же ты собираешься делать? — Мне назначена аудиенция через четыре дня. Значит, послезавтра вечером я выезжаю. — А ты уверен, что это необходимо? Я имею в виду — ехать в Мадрид. В эти минуты я вспоминала папин трактат об инквизиции, о еврейских банкирах. Расторопные и дальновидные успели вовремя покинуть Испанию, спасти не только жизнь, но и капиталы, а те, кто промедлил — погибли на кострах. Почему Филипп должен ехать на заклание? Ради чего? Ради чужих страстей? — У нас есть ещё два дня, что бы покинуть Испанию, переехать во Францию, или в Голландию, или ещё куда-нибудь, где Фердинанд тебя не достанет. Зачем тебе добровольно жертвовать своей жизнью? Для кого и для чего? — Да. Я понимаю тебя, и знаю, что многие на моём месте так бы и поступили. Более того, предполагаю, что король именно этого от меня и ожидает — не случайно дал четыре дня сроку на побег, но что мне делать в изгнании? Как жить? Каждое утро не знать, чем заполнить время между завтраком и обедом, а после обеда злиться на прислугу за то, что так долго не подаёт ужин... и так день за днём, год за годом, а их, этих пустых лет, может оказаться очень много — тридцать или даже сорок! Нет, я так жить не смогу. Я понимала его страх перед пустотой жизни — именно эта пустота ужасала меня в жизни мамы, бабушки и Элеонор, но разве политика, это единственное, чем можно её заполнить? Похоже, что для Филиппа она действительно была единственным смыслом, а значит спорить с ним — бесполезно. — А ты действительно уверен, что Фердинанд будет мстить? Что он за человек? — Не могу сказать точно, ведь я видел его вблизи всего несколько дней, но мне он показался слабым и каким то... мелочным. Очень чётко запомнился один эпизод: он ставил свою подпись под отречением, рука дрогнула и большая чёрная клякса брызнула ему на кружевной манжет. Все время, пока подписывались свидетели, он теребил несчастное кружево, пытался затереть кляксу, а потом запихал его под обшлаг рукава, как маленький ребёнок. Рядом с Наполеоном он смотрелся очень жалким. Да и что можно ожидать от молодого человека, выросшего в такой семье! Отец, пропадающий целыми днями на охоте, предоставил управление государством любовнику своей жены... Пятый сын в семье, выбившийся в наследники престола только потому, что остальные слишком рано умерли. Откуда ему было взять силы и уверенности в себе? Филипп молча смотрел на упругую струйку воды, разбивающуюся о каменную чашу, подставил под неё сложенную горстью ладонь и ждал, пока она доверху наполнится светло-голубой влагой. — Обмой лицо маминой святой водой — навсегда останешься молодой и красивой, как сегодня. Я зачерпнула воды из его ладони и освежила горящие щёки. Воспалённая жарой кожа тут же успокоилась и задышала. Мокрую руку он вытер о свой уставший от мыслей лоб. Неужели он, взрослый мужчина, тоскует по своей матери так же часто, как я — по своей? Во всяком случае, ему легче — он имеет право говорить о ней, сколько хочет. Но теперь мои мысли были далеки от похожести нашего детства, они крутились вокруг Фердинанда. — Все твои аргументы построены на том, что король тебя ненавидит и хочет уничтожить. Но если он расправится со всеми энергичными, умными политиками, то с кем тогда будет править? — Ну, этого добра крутится возле любого правительства в избытке. И потом никому не нужны умные и энергичные — нужны послушные и всегда со всем согласные. — Совсем такие как я, когда слушаю твои доклады. — Как ты? Ну, Гусь, ты явно переоцениваешь свои актёрские способности. Когда я вижу свои глаза во время «докладов», у меня всегда возникает чувство, что ты вот-вот вцепишься мне в волосы и... — И что...? — Или открутишь голову, — под густыми ресницами заплясали смешинки, — ... или утащишь в спальню. — Гениальная идея! Скорее в седло — и домой. У нас в запасе так мало времени... всего два дня! Боже, до чего разными бывают два дня. Они могут тянуться долго и вязко, как смола, а могут... волшебной стрелой просвистеть над головой, оставив на память чувство зависти к себе, когда-то молодой и счастливой... улетевшей с этой стрелой в прошлое. |
Похожие:
 | Заработала данная программа только в феврале 2011 года. До этого времени в течение более девяти лет работала ее предшественница,... |  | Они включают в себя не только размер денежного содержания за счет зарплаты, пенсий и пособий, но и всю социальную инфраструктуру... |
| Д-76 Дружим странами и городами : Год Испании в России и России в Испании : тематический путеводитель по фондам ккунб им. А. С. Пушкина... | | Конечно, я только начинаю собирать данные по крупицам. Будем надеяться, что я исследую генеалогическое древо, свою родословную. Я... |
| Посмотрите внимательно на свою квартиру, двор, в котором играют дети, с точки зрения безопасности для их здоровья | | Назад в будущее это познавательно-развлекательная активная программа для ребят от 9 до 14 лет. Лагерь будет организован в здании... |
| Когда-то известный французский писатель Антуан де Сент-Экзюпери призывал людей поступать так: «Встал поутру, умылся, привел себя... | | Программа составлена на основе требований федерального государственного образовательного стандарта |
| Но, как мы обнаружили впоследствии, он не принадлежал ни к тем, ни к другим. Начав свою работу как скромное исследование интересных... | | Рамки старого orbis terrarum были разбиты; только теперь, собственно, была открыта земля, и были заложены основы для позднейшей мировой... |